История одного супружества

Но я знаю только этот мир. В нем я жила в своем доме, с сыном, мужем и долгами. В этом мире однажды ночью к нам приехал мужчина и подрался с моим мужем – по-настоящему, на кулаках, – и на этот раз нос сломали мужу, на полотенце была его кровь, и потом этот мужчина уехал и больше не вернулся. В этом мире в ту летнюю ночь мой муж дрался и выстоял. И остался не из страха, упрямства или от растерянности, а ради единственной страсти, вопреки всему. Это моя история. В которой он остался ради меня. Что можно понять о любви?

* * *

Все важные моменты моей жизни прошли в том заплетенном лозами доме. Всего год спустя в той гостиной жужжащее радио сообщило нам о десегрегации Юга, о том, что чернокожие бойкотируют автобусы в Монтгомери, что люди повсюду проводят марши, потому что сыты по горло. Новости слетали с его уст в форме лиры, словно с губ оракула. Оно рассказало о том, как сенатор Маккарти был унижен перед военным Подкомитетом, а позже – о его смерти. Мир вокруг нас менялся, и здесь, на берегу океана, мы чувствовали это, как чувствует движение кнута самый его кончик. В том коридоре я открыла письмо и узнала, что мой сын получил стипендию для учебы в колледже, в далеком Нью-Йорке. Там же я обняла его на прощание, а потом упала на грудь мужу и заплакала. А после его выпуска за этим кухонным столом я вынула армейскую повестку Сыночка из казенного конверта. Я держала ее в руках и дивилась тому, как все идет по кругу. Мальчики не хотят умирать, матери не хотят их терять. Я взяла ржавую кнопку и приколола повестку к стене, а потом позвала сына и сказала ему, что делать.

Это история о мужчинах, не идущих на войну, история о других битвах. Сыночек не пошел на войну, но он сражался. Он сражался в университете, яростно, он пытался перекричать войну, пытался сжечь ее. Когда взорвалась бомба, обвинили его группу, хотя я не верю, что он имел к этому отношение, его «группировка» была не более чем компанией ребят, убежденных, что все это должно рухнуть, а один или двое из них зашли слишком далеко. Он убежал в Канаду и долго там жил, пока Картер не позвал всех призывников-уклонистов домой, и Сыночек – теперь Уолтер – вернулся и привез с собой высокую, тощую китаянку с пышной завивкой. Беременную. И начались битвы с Холландом.

– Вы с мамой не понимаете, что я пережил! – сказал мой сын.

Холланд качал головой, не глядя на него.

– Вы никогда не жили в плохое время! Никогда ни за что не боролись!

Я сказала: «Хватит». Я не могла рассказать, как шесть безумных месяцев его отец боролся за меня. Сказала только, что он был на войне. Это не произвело на сына никакого впечатления, и тощей девушке нечего было сказать, она стояла, положив руку на живот, и разглядывала сломанные каминные часы. Через неделю она исчезла вместе с внуком, которого я так никогда и не увидела.

Сыночек уехал в Нью-Йорк, звонил мне почти каждую неделю, и о том, что он и его девушка Люси поженились, я услышала в том же доме, сидя в кресле, заменившем старый обветшавший телефонный столик. Я в волнении сказала об этом Холланду, он усмехнулся, я восприняла это как сигнал и тоже засмеялась. Над пропастью, разделившей нас и сына, над пылкостью юношей, а также девушек, и над вечной жаждой любви. В это окно я видела, как ирландские лица соседей сменились филиппинскими и китайскими, теплыми ночами из дворов стала доноситься иностранная музыка, а из-за обшарпанных песком заборов к нам проникали заморские запахи. В этом холле я слышала дребезжание последней молочной бутылки на моем крыльце. И сюда, на этот стол, я уронила сумочку, вернувшись из больницы в ту ночь, когда умер Холланд. Почки пошли на него войной, ожесточились, отказались работать, словно слуги, вдруг доставшие ножи. Последние дни он провел в больнице на волнах морфия, и врачи уверяли меня, что ему не больно. Он с умиротворенным видом обводил глазами последнюю спальню своей жизни. Без боли. Он только раз упомянул ту ночь в далеком прошлом, и то вскользь, те шесть месяцев среди долгих лет брака стали маленьким фрагментом большой фрески. Сыночек прилетел из Нью-Йорка на похороны и жил в комнате отца, потому что детскую мы отдали под шитье и кладовку. Думаю, на него это произвело большое впечатление – спать в бывшей постели отца, в комнате, где в шкафу еще стоят его туфли. Мы несколько дней разбирали вещи, и в конце концов я поручила все сыну. Какой-то мужчина приходил подписать бумаги о донорстве органов. Было очень странно это делать, но, видимо, муж распорядился об этом очень давно. Потом мне сообщили, что у Холланда оказалось редкое сердце. Редкое. Да ведь других и не бывает.