История одной любви. Окончание

Временно ослепший, я жил только слухом, но едва мир проклюнулся, в образовавшуюся щелочку глаза стали неотрывно следить за милой сиделкой. Она по-прежнему предпочитала носить мои вещи, ходила в моих рубашках, а после душа обертывалась полотенцем. Зрелище радовало, несмотря на то, что виднелось как в амбразуру противотанкового дота. В этом имелся свой плюс: Хадя привыкла к моему присутствию и не замечала разведчика, замаскированного под недвижимость. Она забыла, что у развороченного куска мяса есть глаза, и не видела, что на нее смотрят, если моя голова не поворачивалась. А она не поворачивалась. Ну, в те моменты, когда меня видно.

Чтобы не пропустить возможного зова, Хадя не закрывала дверь в ванную, если уходила туда надолго. Например, когда стирала или купалась. Моя жизнь превратилась в ожидание этих периодически повторяющихся счастливых событий, ведь живой бальзам для глаз лечил лучше любого лекарства. Сквозь боль я приподнимался, и с определенной точки центр ванной оказывался как на ладони. Люстра надо мной включалась только при необходимости, и, не таясь, из тьмы спальни я наблюдал, как Хадя завертывалась в полотенце или впархивала в мою рубашку, которая часто оказывалась единственным заменителем халата: кого стесняться, когда больной лежачий сосед — слепой? Любопытно: она знает, насколько задирается рубашка, если поднять руки, развешивая белье на веревочках, или когда нагибаешься к тазу, если он стоит на дне ванны? Надо бы сказать, что глаза потихоньку прозревают. Но не сегодня. Не сейчас. Иначе выздоровление станет унылым и мрачным, как атмосфера комнаты, что в отсутствие темноволосого солнышка напоминала кладбище. В результате ничего не подозревавшая Хадя порхала по квартире, дела спорились, настроение поднималось.

Она только что вышла из ванной. Из-под рубашки блестели гладенькие красивые ножки, лицо сияло. Ангел. Широкие белые рукава усиливали сходство. Я очень старался не выдать себя, когда небесный образ расположился рядом, а смоченная в чем-то ватка нежно коснулась моих отеков.

— Хадя! — просипел я.

Мой ангел-хранитель всполошился:

— Больно?

— Просто хочется поговорить. — Слова в моем исполнении стали понятными, пусть и получались шумящими и с присвистом.

— Не надо, тебе больно разговаривать.

— Бывало и хуже.

— Потерпи, скоро все пройдет. Но если хочешь — ладно, давай я с тобой поговорю. А ты постарайся молчать.

Рядом что-то прошуршало и щелкнуло, включенный телефон будто прожектором высветил сосредоточенно бегавшие по экрану глаза и сдвинувшиеся бровки.

— Слушай. — Хадя зачитала отрывок из какого-то текста: — «Ни чинно расправленные юбки, ни скромность прически, ни степенно сложенные на коленях маленькие белые ручки не могли ввести в обман: зеленые глаза — беспокойные, яркие (о, сколько было в них своеволия и огня!) — вступали в спор с учтивой светской сдержанностью манер, выдавая подлинную сущность этой натуры. Манеры были результатом нежных наставлений матери и более суровых нахлобучек Мамушки. Глаза ей дала природа». На кого похоже?

Поскольку говорить прелестная медсестра мне запретила, я выдавил единственное слово:

— Мадина.

— Правда, будто с нее списано? Это Маргарет Митчелл, из «Унесенных ветром». Ночами и пока тебя не было, я кучу книг прочла.

Надо же. А со стороны складывалось ощущение, что она ничем, кроме дома, не занималась.

Кое-что давно не давало покоя, и я, наконец, решился:

— Что обо мне рассказывала Мадина?

А Мадина не молчала, доказательство — вырвавшаяся однажды фраза: «Мадина рассказывала, что там живут шестеро…» Какие факты бедовая проказница поведала сестренке кроме количественного?

— Мадина восторгалась тобой. Вспоминая тебя, она закатывала глаза, а на нее это не похоже. Ты ей нравился, знаешь?

— У меня ощущение, что нравился не только я.

Хадя добавила в голос укоризны:

— Не говори так. Мадине было нелегко с ее жизнелюбием, она потакала себе в малом, но всегда помнила о большом. Она очень старалась быть правильной, выглядеть так, как от нее требовали. Но ты же знаешь, она слишком…

Хадя продолжала промакивать мои раны, нужное слово никак не находилось. Я попробовал подсказать:

— Слишком неуемная? Слишком непоседливая? Слишком активная?

— Остановимся на слове «слишком». В ней многое было слишком, и она искала того, кто поймет и уравновесит. Нужен был надежный временный напарник для мелких сумасбродств, общаться с которым приятно, а затем не стыдно. Ее фантазия сыпала вариантами пикантных авантюр, и в это время в нашей жизни появился ты — такой большой, красивый, необычный и н-а-с-т-о-я-щ-и-й, раз уж Гарун доверял тебе, как себе. Мадина переметнулась в своих исканиях с земляков на друга брата. Зная, что вы с ним друзья, она провоцировала тебя, а потом с восхищением рассказывала мне о твоей стойкости, о том, какие козни строила, пытаясь раскрутить на какую-нибудь мужскую реакцию, и как ты стоял на своем.

Я рискнул:

— Она рассказывала, как однажды ввалилась ко мне в ванную?

Для Хади это не было секретом.

— Рассказывала.

— Что именно? Думаешь, она сказала все, дословно и с нюансами?