История правления короля Генриха VII

Однако Бэкон не только мечтал об установлении на земле «Regnum hominis» («Царства человека»), но и считал, что своими трудами практически приближает это время[510]. В своем утопизме Бэкон был на данном отрезке времени более историчен, чем Мор. Общественные условия начала XVII в. уже позволили ему предвидеть, что только через развитие производительных сил и самого человека как непосредственного производителя пролегает путь к достижению обществом «счастливого состояния», олицетворением которого был призван служить созданный воображением Бэкона технический и технологический «рай» на «счастливом острове» «Новая Атлантида»[511].

«Научная утопия» Бэкона была только «введением» к так и не дописанной им социальной утопии (если иметь в виду, что ею должна была стать незавершенная «Новая Атлантида»). То обстоятельство, что даже в «Новой Атлантиде» люди отнюдь не гарантированы от угрозы нищеты[512], свидетельствует об исторической ограниченности лежавшей в основе социальной утопии Бэкона концепции «общего блага», совмещавшегося, если судить по отрывку из «Новой Атлантиды», с сохранением королевской власти, системы социальных статусов, торговли и денег, наконец, сугубо патриархального строя семьи и главное — института частной собственности. Но еще более глубокое противоречие социальной утопии Бэкона заключалось в том, что в ней идеализация общественных форм, в которых непосредственный производитель еще владеет средствами производства[513], сочеталась с целью новой науки, открывавшей путь крупному индустриальному производству, которое в тех условиях могло быть только капиталистическим. Но именно в этой противоречивости социальной мысли Бэкона отразилась вся глубина противоречий переломной эпохи, в условиях которой он действовал.

* * *

Вопрос о месте Бэкона в истории исторической мысли решается в современной историософии неоднозначно. Преобладающей является тенденция рассматривать его историзм как своего рода запоздалое эхо ренессансного «Искусства истории» (Ars historica)[514]. Очевидно, что в этом случае происходит нечто подобное «раздвоению» интеллектуального облика мыслителя: родоначальник опытной науки нового времени предстает на ниве историзма учеником (к тому же не очень способным) и подражателем великих итальянцев — Макьявелли и Гвиччардини[515]. Вторая тенденция, наметившаяся в работах последних лет, отражает стремление исследователей проецировать на область истории идеи Бэкона, с которыми связывается научная революция в естествознании. Так возникла концепция «исторической революции» XVI — начала XVII в.[516], т. е. отхода от историографического жанра повествовательной литературы и поворота в направлении аналитической истории. Каждая из только что обрисованных тенденций не столько решает, сколько упрощает и обедняет рассматриваемую проблему.

Бэкон как мыслитель переходной эпохи принадлежал, естественно, не только веку грядущему, но и во многом веку уходящему. В силу этого обстоятельства в его историзме, в частности, нетрудно обнаружить как элементы историзма ренессансного, так и свидетельствующие о стремлении распространить на историографию требования общенаучного метода «новой индукции». В конечном счете именно эта тенденция и явилась указанием на начало так называемой исторической революции. Однако в том и состоит трудность проблемы его историзма, что вопреки этой мозаике разнохарактерных элементов он «неразлагаем» без потери им своей специфики. Но ведь именно в ее обнаружении и заключается суть исследуемой проблемы. Итак, только в сопоставлении историзма Бэкона с его же концепцией науки, с одной стороны, и концепцией истории, содержащейся в «Artes historicae» гуманистов XVI в., — с другой, может быть обнаружена искомая специфика историзма Бэкона. В рамках данной статьи будут рассмотрены три вопроса, связанных с решением этой задачи: 1) представления Бэкона об истории как действительности; 2) логико-философская характеристика истории как науки; 3) теория и практика историописания, как они виделись Бэкону.