История правления короля Генриха VII

Однако Ф. Бэкон заявил о себе не только как логик и методолог истории, но и как «практикующий» историк, создавший «Историю правления Генриха VII» (продолжением этого труда должна была стать «История Генриха VIII»[502]), что открывает редкую возможность сопоставления отвлеченных представлений о нормативной стороне предмета и конкретного опыта их реализации. Между тем вопрос о месте историзма в наследии Бэкона остается по сей день менее всего изученным. Даже в самых подробных библиографиях не найти ни одной монографии на эту тему.

В чем причина подобного равнодушия к этой стороне творчества Бэкона, особенно заметного на фоне множества фундаментальных исследований — в том числе самоновейших — по всем другим аспектам его воззрений? Философы не без оснований укажут на то, что наибольшее влияние «философские идеи» Бэкона оказали на естественнонаучное мышление XVII — XVIII веков[503]. Однако, как справедливо отметил А. Л. Субботин, «едва ли не половину многотомного сбрания сочинений Фрэнсиса Бэкона занимают работы, посвященные политике, праву, истории, теологии и морали»[504]. Еще более веский аргумент, относящийся к существу его учения, выдвинул философ ГДР М. Бур. «Бэкон как реформатор логики — такова была зачастую без обсуждения принимаемая посылка почти во всех до настоящего времени вышедших работах о Бэконе. Но именно эта посылка является ложной. Бэкон хотел быть не реформатором логики, а реформатором человеческого общества»[505]. Именно поэтому проблема «историзм Бэкона» актуальна не только для истории исторической мысли, но и в смысле истолкования духовного наследия Бэкона в целом.

Обращает на себя внимание, что не только в монографиях, посвященных анализу системы философии Бэкона, но и в тех немногочисленных статьях, где специально анализируется его теория истории[506], нет ответа на вопрос: почему мыслитель, обладавший настолько острым, смелым и поистине энциклопедическим, всеобъемлющим умом, что отважился бросить вызов всей современной ему и освященной многовековой традицией науке, «терял» вдруг и «оригинальность», и «яркость», и «смелость», как только обращался к положению вещей в науках о человеке, политике, морали и, в частности, в истории? Представляется, что бросающаяся в глаза «несоизмеримость» Бэкона — философа науки как таковой и Бэкона — социально-исторического мыслителя не может быть объяснена без учета внутриполитических и идеологических условий режима обсолютизма Якова I Стюарта и надежд Бэкона на поддержку двором плана «Великого восстановления наук». Эти обстоятельства в совокупности требовали от него величайшей осторожности и строжайшей самоцензуры в вопросах общественно-политических (или, по терминологии того времени, гражданских)[507].

В рамках данной статьи мы можем лишь подчеркнуть несомненную гуманистическую направленность социально-исторической мысли Бэкона, пронизанной идеей общественного блага. В достижении счастливого состояния «семьи людей» он усматривал конечную цель «великого восстановления наук». Природа, писал он, создает отношения братства в семье, занятия ремеслами приводят к отношениям братства в цехах. И, конечно же, невозможно, чтобы точно таким же образом благодаря наукам и просвещению не возникло бы «благородное братство среди людей». Именно в этом и заключался высший смысл интеллектуальных усилий создателя плана «Великого восстановления наук»[508].

В истории Англии существует только одна параллель, которая может пролить свет на место Бэкона в истории общественной мысли нового времени, — жизнь и творчество Томаса Мора. Подобно Мору, Бэкон стечением обстоятельств (и прежде всего благодаря личным дарованиям) был призван служить орудием политики, во многом ему внутренне чуждой. В конечном счете Бэкон оказался столь же неугодным двору Якова I, как и Мор, столетием раньше, — двору Генриха VIII. И хотя он избежал плахи физически, политически он был умерщвлен не менее беспощадно (и отнюдь не только стараниями парламента). Как и Мор, Бэкон был в своем роде великим утопистом, поскольку предполагал, что одно лишь овладение человеком благодаря «новой философии» силами природы приведет «общество — семью людей» к счастью и процветанию[509]. Поскольку Бэкон не оставил никаких указаний насчет того, каким образом и в какой мере общество, став «могущественным» по отношению к природе и оставив без изменений унаследованные общественные отношения, достигнет «общего блага», постольку остается заключить, что он, как истинный утопист, полагал, будто одного только «счастливого света» новой науки достаточно для достижения указанной цели.