История разведенной арфистки

Но в ашдодском порту ему не разрешили пройти на площадку, где разместилась съемочная группа, поскольку в списке участников его имени не значилось. Будучи уверен, что так или иначе способ попасть внутрь найдется, он побрел вокруг ограждения, заглянув по дороге в крошечный кафетерий, где, распив с хозяином пивка, узнал, что, как и следовало ожидать, существует известный местным постояльцам проход на территорию порта, находившийся в дальнем конце огромного склада. Дождавшись наступления ночи, когда здоровяк, осуществлявший охрану порта от таких, как он, нежелательных посетителей, отошел, Ури проскользнул внутрь и начал бродить по коридорам, пытаясь разглядеть Нóгу среди мелькавших здесь и там женщин в больничных халатах, передвигавшихся в инвалидных креслах с колесами. Он старался не выдать себя случайно, прежде чем не утвердится в какой-нибудь определенной роли. После того как ему удалось узнать, кто и где здесь определяет роли, он добрел до гардероба, где заявил о своем желании быть полезным массовке, после чего получил возможность осуществить желаемое в роли раненого солдата, получив поношенную и грязную солдатскую униформу, которую натянул поверх своей одежды, и, для большего эффекта, всю в красных пятнах армейскую головную повязку, обмотанную вокруг головы. И этот вот новоявленный бедолага, потерянная эта душа вновь пустилась на поиски Нóги, найдя-таки ее в столовой, но уже после того, как, отужинав, она пыталась отыскать для себя место ночного пристанища, а когда она нашла это место в маленькой комнатке, у него не хватило духа последовать туда за ней; хватило его для того лишь, чтобы, подобно часовому, стоять снаружи, чтобы никто из посторонних не вошел туда прежде него. Только после того, как шум и суматоха сошли на нет, он позволил себе в качестве раненого солдата, вернувшегося с поля битвы, но отнюдь не на правах бывшего мужа, расположиться на соседней с нею кровати, чтобы охранять ее сон – так, как часто поступал он тогда, когда они были женаты. И на самом деле – эта ночь давалась ей тяжело. То и дело она глубоко вздыхала; просыпалась на мгновенье, откидывала и вновь закутывалась в одеяло, переворачивала подушку и натягивала простыню, с каждым разом укорачивая ее и обнажая при этом то маленькую цвета слоновой кости ступню, то словно выточенную искусным мастером тонкую руку, так хорошо известные ему объекты страстного желания; все это после почти что непосильной борьбы с собой он бережно укрывал… до тех пор, пока и на него не снизошел милосердный сон.

Но в невнятной утренней дымке наступившего утра он в первый раз увидел устремленный на него и полный укора взгляд, сказавший ему, что образ раненого солдата не сделал его ближе ей, а скорее наоборот – только оттолкнул. Из чего проистекало логическое заключение, что если он хотел выполнить большую часть сценария и сыграть в нем написанную роль ее братом для него важную роль, он, Ури, может достичь этого только средствами, доступными ему одному.

36

Никто и ничто, затаясь, не ожидало ее в темной квартире, хотя полная тишина все же оставляла чувство легкого разочарования. Была ли та паническая реакция в маленькой больничной комнатке достаточной, чтобы вернуть его на путь доброты? Была ли его «истекающая, сочащаяся кровью давняя любовь» всего лишь самонадеянной проекцией ее мысли на его сознание? И если Ури продолжит упорствовать, каким образом поймет он, насколько его время ограничено? Поскольку скоро, очень скоро она окажется вне зоны его досягаемости… всего через несколько дней. Охваченная внезапной яростью, она захотела немедленно позвонить брату, но поняла, что только усугубит этим проблему.

Голова у нее уже шла кругом, так что пришлось признать: наилучшее, что могла она сделать, чтобы расслабиться, – это приготовить ужин и найти в телевизионных программах какой-нибудь более или менее приемлемый фильм.

Но и уснуть было ей не по силам, как в самые первые дни после прибытия из Европы, когда ей приходилось делить ночное свое время между тремя кроватями. И только утром дозвонилась она до матери, весело оповестив ее:

– Я изменила решение, мамочка. Да. Я решила больше на тебя не давить, даже если ты примешь решение вернуться в Иерусалим. Не думай больше о моих проблемах. Нет смысла толковать об этом, особенно если тебе придется пожертвовать для этого хотя бы одним обедом, за который ты уже заплатила. Или проспать меньше хотя бы на один час – как и все остальные удовольствия, которые предоставляет тебе Тель-Авив. Я отказываюсь, мама, от всех своих аргументов. Давай все втроем, не теряя достоинства, доведем наш эксперимент до конца и на этом поставим точку. В любом случае репетиции Берлиоза начнутся только на следующий день после моего возвращения.

– А Ури? – напомнила мать. – Ты что, больше уже его не боишься?

– Возможно, он одумается. Но даже если он возникнет – чего он может захотеть? Разве что оплакать прошлое.