История разведенной арфистки

– Ты ошибаешься. Ничего специально не было ему нужно. Так вышло. И оказалось огромной и бессмысленной ошибкой. Хони не имел в виду мое существование… Да и вообще – ему бы лучше было поговорить с тобой о музыке… Спросить, к примеру, понравился или нет тебе первый акт…

Он уловил в ее словах иронию, с которой хорошо был знаком и которую не забыл за долгие годы их расставания. Но виду не подал, а лишь пробормотал:

– Я как-то не заметил следов твоего присутствия в первом акте…

– Но я была там! – это было сказано повышенным тоном. – Сначала я была контрабандисткой и даже тащила на себе мешок, а в конце пела вместе с хором во время битвы с быком.

– А я-то не понял, почему Хони наступает мне на ногу… Он мог бы…

– Надеюсь, твоя нога уже в порядке. Жаль, что ты не понял, чего он хотел. Он ведь по-настоящему любит тебя. Не говори, что не знаешь. Знаешь и то, как переживал он и злился на меня, когда ты сделал все, чтобы я от тебя ушла.

– Да… Я понял, насколько он до сих пор воспринимает наш развод серьезно, а потому и вернулся следующей ночью, потому что хотел увидеть тебя на сцене.

– Что? Ты вернулся на последнее исполнение «Кармен» у Масады?

– Но не как рядовой слушатель. Я прокрался прямо на сцен у.

– Туда же не пройти. С какой стороны ты пробрался?

– С северной, Нóга, с северной. Я кружил вокруг оркестра почти впритык к маленькому вашему холмику, разглядывая одного из молоденьких бедуинов в бинокль. И этого твоего малыша…

– Моего? – Она расхохоталась. – Какого же?

– Такого кудрявого. Он выглядывал из тележки, которую тащил ослик. И этот твой ослик…

– Опять «мой»?

– Счастливцы… Ну а теперь кого ты будешь изображать в следующей массовке? Цыганку?

– Ты угадал. Именно ее. Контрабандистку из второго акта. А в первом акте – с детьми, повозкой и ослом – я была обычной поселянкой.

– А ведь ты и на самом деле выглядела там моложе своих лет – я едва узнал тебя.

– Жаль, что ты не пробрался тогда прямо на сцену. Они наверняка подыскали бы тебе роль.

Он не отрываясь смотрел на нее.

– Дирижер засек меня, и ребята из службы безопасности по его знаку мигом выставили меня вон.

– А затем?

– Я отправился домой.

– Но почему? Если ты оказался там без жены, ты мог бы дождаться меня… просто для того, чтобы сказать мне простое «привет»…

– Почему? Я достаточно натерпелся от тебя в своей жизни, чтобы лишний раз посмотреть на тебя во время перерыва. И еще я сказал самому себе, что чужая история, не имеющая ничего общего с нашей собственной, дает мне возможность, дает шанс понять, что же с нами произошло. И на самом деле, когда я увидел, как ассистенты катают тебя в инвалидной коляске, в ночной рубашке и трубками аппарата для внутривенных инъекций, пристроенных к твоей руке, я почувствовал, чего именно я так боялся все те годы, что мы были вместе с тобою, – что ты, по существу, являешься глубоко больным человеком, инвалидом. Есть в тебе какой-то дефект, а потому бесполезно сердиться или проклинать тебя. Даже когда ты отдаешься всецело своей музыке и, по-видимому, приходишь в норму, болезнь никуда не девается – настолько глубоко она угнездилась в тебе. Но после всего, что я понял и сказал, на один вопрос я не могу найти ответа: почему после своего решения расстаться с тобою навсегда я вновь вернулся к тебе в твою детскую комнату?

– Я больше здесь уже не бываю. Но если ты можешь выпустить из рук свой чемоданчик, мы сможем открыть для себя нечто новое…

37

А потом Ури, нахмурившись, сидел снова на кухне, положив «дипломат» на стол среди тарелок и столовых приборов, всем своим видом показывая, что в любую минуту готов исчезнуть.

– Если ты уберешь эту штуку со стола, – сказала ему бывшая жена, – то даю тебе слово – она никуда не денется. Ты мне веришь?

– Мне важнее всего не забыть где-нибудь «эту штуку». И чтобы ты случайно не смела ее.

– Тем не менее мне не хотелось бы, чтобы твой черный чемоданчик пугал эти сваренные всмятку яйца.

– Сваренные всмятку? Что-то я не помню, чтобы ты их когда-нибудь любила.

– Ты меня тронул. Как приятно услышать, что хоть кто-то на белом свете помнит то, что сама я о себе забыла. Да, я ненавидела яйца всмятку. У мамы никогда не хватало терпения, чтобы сварить их так, и желток всегда был похож на слюну. Но теперь, когда я сама их варю – и варю по часам, правильно, – все получается великолепно. А у меня остается впечатление, что курица, которая это яйцо снесла, была бы счастлива услышать это.

Нахмурившись, он разглядывал эту женщину, стоявшую перед ним в смятой ночной сорочке.

– Я ничего не знал о смерти твоего отца… пока не столкнулся с Хони у Масады. Но даже если бы я узнал об этом вовремя, сомневаюсь, что пришел бы на похороны или хотя бы во время шивы.

– Почему?

– Потому что у меня не было ни малейшего желания видеть тебя.

– Но ведь вы с моим отцом были близки. И я совсем недавно узнала от мамы, что ты приводил своих ребят, чтобы они познакомились с ним. Как она полагает, для того, чтобы продемонстрировать свою невиновность… показать, что не ты во всем виноват.

– И правильно. Разве не так?

– А кто говорил тебе, что ты виноват?