История России с древнейших времен до наших дней

В заключение приведем оценку состояния дел в государстве в предпоследний год жизни императрицы, данную ею самой. В августовском указе 1760 г. Сенату Елизавета горько выговаривала сенаторам: «C каким мы прискорбием по нашей к подданным любви должны видеть, что установленные многие законы для блаженства и благосостояния государства своего исполнения не имеют от внутренних общих неприятелей, которые свою беззаконную прибыль присяге, долгу и чести предпочитают… Сенату нашему, яко первому государственному месту, по своей должности и по данной власти давно б подлежало истребить многие по подчиненным ему местам непорядки, без всякого помешательства умножающиеся, к великому вреду государства. Ненасытная алчба корысти дошла до того, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство и пристрастие — предводительством судей, а потворство и упущение — ободрением беззаконникам. В таком достойном сожалений состоянии находятся многие дела в государстве и бедные, утесненные неправосудием люди…»

Не стоит, пожалуй, по нашей многолетней привычке спешить видеть в приведенных словах‑обличениях императрицы только декларацию, некую социальную демагогию. Дело здесь в ином: причины многих «неустройств», о которых высшие эшелоны власти всегда достаточно информированы, усматривались в несовершенстве, а главное — в несоблюдении законов, в злоупотреблениях чиновников всех уровней. Здесь мы встречаемся с типичным для правящей бюрократии убеждением в неограниченных возможностях «праведного» законодательства, которое делало заведомо невозможным и приблизительное понимание истинных причин бедствий «утесненных неправосудием» подданных. Главная из этих причин состояла в господстве крепостнических отношений и порожденных ими феодальных принципов управления. В обществе елизаветинской поры понимания этого не было.

Позже Екатерина II в своих «Записках», имея в виду середину 60‑х гг. XVIII в., без какого‑либо лукавства писала: «Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили бы гуманно и как люди. А в 1750 году их, конечно, было еще меньше, и, я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства». Можно быть уверенным, что ни Елизавета Петровна, ни люди из ее ближайшего окружения в число этих «двадцати» заведомо не входили и не могли войти — не настало еще время.

§ 4. Социальные протесты народных масс во второй четверти XVIII в. Восстания в Башкирии

Рост крепостного гнета на протяжении XVIII в. — факт давно установленный и никем не оспариваемый. В рассматриваемое время положение усугублялось состоянием финансов, вынуждавшим центральные власти с большими жестокостями пытаться выбить из крестьян накопившиеся за ними миллионные недоимки. Деньги были нужны прежде всего для содержания армии. По словам современников, «ужаснейшие бесчеловечия, приводящие в содрогание и помышляющих об оных (недоимках. — М. Р.), уныние, стон, слезы, вопль распространились по всей империи».

Это не могло не озлобить крестьян, особенно в условиях голода, поразившего «во многих местах» страну в середине 30‑х гг. Положение крестьян становилось вовсе нестерпимым из‑за действий многих представителей дворянства, буквально воспринявших один из ключевых пунктов проекта елизаветинского Уложения: «Дворянство имеет над людьми и крестьянами своими и над имением их… полную власть без изъятия». Известная садистскими наклонностями Салтычиха (Дарья Салтыкова) и подобные ей душевладельцы предпочитали не замечать даже и налагаемого ограничения на их действия: «Кроме отнятия живота и наказания кнутом и произведения над ними пыток». Результат известен — Салтычихой (или по ее приказу) до смерти замучено более ста человек. Причем происходило это не в глухой провинции, а в Москве и продолжалось десять с лишним лет. То, что зверствующая барыня в конце концов была осуждена и заключена в тюрьму, проблему не решало. Дело было не в жестокости отдельного барина или барыни, а в законе, ставившем одного человека в полную зависимость от прихотей или безумия другого.

Обездоленное крестьянство видело выход прежде всего в бегстве, которое оставалось в этот период главной формой социального протеста. По имеющимся данным, только с 1727 по 1742 г. бежали 327 тыс. человек. Они большей частью устремлялись в степные окраины страны, в казачьи области, на Урал, в Сибирь, в глухие малодоступные северные леса. Бежали и за границу, причем в огромном числе. По донесению в Сенат российского эмиссара полковника Панова, направленного в Польшу для сыска беглых, их там за многие десятилетия осело до миллиона человек — крестьян, дворовых, солдат. В реальности этой огромной цифры сомневаться не приходится — только в имении князя Чарторыйского в Гомельском старостве нашли пристанище несколько тысяч беглых из России.