История российского блокбастера. Кино, память и любовь к Родине

Идеи Фритцше приводят нас к постсоветскому времени. События 1991 года породили опыт, похожий на тот, через который прошли европейцы после падения Наполеона. Сегодня россияне смотрят на прошлое, особенно воскрешаемое Эрнстом, как на нечто, о чем можно размышлять, но что безнадежно потеряно. Как однажды сформулировал Сергей Ушакин, постсоветская ностальгия – «это попытка хронологически ограничить, „заполнить“ прошлое, чтобы совместить его с настоящим»752. Как афористично выразился Леонид Парфенов, чьи слова вынесены в заголовок статьи Ушакина, «мы ностальгичны, но мы не безумны»753.

Империя Эрнста в определенном смысле выполняет функцию замещения прошлого, давая потребителям возможность ностальгировать по прошлому, но в то же время заставляя признать, что они живут в настоящем и ни в какие «золотые века» вернуться не смогут. В этой перспективе «Старые песни о главном», «Брежнев» и «Ирония судьбы. Продолжение» вызывают целый ворох ностальгий и волну эмоций, от смутных сожалений о прошлом до ироничной капиталистической подпитки социалистическим опытом754.

Многие российские критики считают Эрнста создателем ностальгической империи, игроком в прошлое, экспериментирующим над современными гражданами. Писатель и критик Дмитрий Быков считает важной вехой его биографии профессию генного инженера – вместо экспериментирования в науке он «ставит свой грандиозный эксперимент над реальностью»755. «Эстетика Эрнста в самом деле скоро стала государственной». Как биологу ему следовало бы сначала выявить болезни общества, а потом лечить.

Философ из группы «петербургских фундаменталистов» Александр Секацкий называет работу Эрнста «творчеством»,

ибо под этим весьма неопределенным понятием подразумевают соучастие в производстве искусства творимого, соучастие, которое в данном случае – решающее.

Эрнст создал мир фантазии, альтернативный, ностальгический, популярный мир для масс. В то же время

Надо отдать должное Константину Эрнсту, сумевшему угадать чуть ли не во всех подробностях встречный интерес – как прежде ему удалось точно рассчитать ностальгическую партитуру «Старых песен о главном»756.

Эрнст помог определить нулевые годы в своем интервью журналу «Сеанс». Интервьюер говорит:

Почти каждое русское десятилетие двадцатого века вошло в историю под своим титульным словом. Тридцатые – годы террора, сороковые – война, пятидесятые и шестидесятые – оттепель, семидесятые – застой, восьмидесятые – перестройка. В разговоре про девяностые все повторяют два слова: хаос и свобода. Вы согласны?

Эрнст отвечает:

– Мне кажется, что девяностые – это переходный блок.

– А нулевые?

– Время шанса. <…> Не для меня, а для страны. <…> Если мы сейчас начнем давать преимущественно правильные ответы на существующие вызовы, нулевые станут временем реализованного шанса. Если неправильные – мы просто свой шанс не реализуем757.

Как бы то ни было, Эрнст своим шансом воспользовался и в нулевые годы взял под контроль собственную судьбу. Даже журнал «Сеанс», критиковавший «зрительские» «патриотические блокбастеры», сделал добавление к публикации 2006 года. Были опрошены несколько человек, которые дали ответы на два вопроса: как бы сложилась судьба Эрнста, не стань он продюсером, и какова формула его успеха? Большинство ответили, что он стал бы продюсером, даже использовав Мел судьбы (Роман Волобуев предположил, что он стал бы бандитом, а Владимир Хотиненко увидел его лепидоптерологом наподобие Набокова)758. Что касается формулы успеха, то респонденты перечислили талант, креативность, волю к власти, любовь к деньгам, желание быть первым, романтизм плюс прагматизм, интуицию, амбиции и глубокое знание времени759.

Тот факт, что журнал создавал портрет Эрнста на его собственных условиях, свидетельствует о том, насколько успешно экстраординарный продюсер переписал Россию. Похоже, Эрнст готов вечно творить свое новогоднее чудо.

Заключение. Упаковка прошлого