История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе

За слезою покатилась тут слеза
Из глазниц, где были некогда глаза.

Череп вымолвил: «Однажды ввечеру

Восседал я, услаждаясь, на пиру.

Кто венец держал, кто – шубу, и сам-друг

Я сидел в кругу наложниц и супруг.

Слушай тот, кто любит радости земли:

На одну из них глаза мои легли,

Загорелось вожделение в крови,

Я возлег на ложе страсти и любви.

Тут придворный весть принес, что у дверей

Ждет убогий – просит милости моей.

Был охвачен я хотеньем – сверх него

Не желал я знать и видеть ничего.

«Дурень, молвил я ему, всему свой час,

Венценосцу не до милостей сейчас».

Царедворец, чтоб обиду превозмочь,

Резким окриком прогнал калеку в ночь.

Пораженный этой грубостью большой,

Бедный прочь ушел с израненной душой.

Грех мой стал ему сопутствовать в пути.

Как его я ни искал – не смог найти.

Пламень нежности с подругой поделив

И телесное желанье утолив,

После в банный я направился покой,

Чтоб любовный пот омыть своей рукой.

Окатил себя водой из таза – вдруг

В голове возник неведомый недуг,

Свет в очах моих погас, и в тот же миг

Кровь отхлынула, и желтым стал мой лик.

И рабы, узрев упавшего меня,

Принесли меня из бани, гомоня,

И на ложе возложили, и вокруг

Сели тысячи наложниц и супруг.

В страшной немощи лежал я ночью той,

Несносимой мучась болью головной.

На заре пришли везири и князья,

Разных снадобий напробовался я,

Не пошло мне ни одно лекарство впрок,

Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.

Днем умножились страдания стократ,

Изнемог я с головы до самых пят,

За неделю истерзал меня недуг,

В муках я не осязал ни ног, ни рук,

Думал я, вступить не в силах в разговор,

Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?

Вновь явились царедворцы во дворец,

Увидали, что приходит мне конец,

В плач ударились при виде смертных мук,

Отослали прочь невольниц и супруг.

Позабыв, кто я такой и что со мной,

Государство позабыв с его казной,

Так лежал я в забытьи, убог и сир.

Вдруг пустыней обернулся дольний мир,

И, в глазах являя пламень неземной,

Шестиликий ангел встал перед мной.

Лица спереди и сзади у него,

От него не утаится ничего,

На закат и на восход концами крыл

Указует этот ангел Азраил,

В дланях держит чашу смерти и копье,

Завершая человека бытие.

Он, прижав к моей груди конец копья,

Дал испить из чаши горького питья,

Изрекая: «Коль придешь когда в себя,

Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя».

Чуть испил – не стало вмиг земных вещей,

Изошла душа из высохших мощей,

Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли

Удержать ее на свете не смогли.

Череп молвил: «Слушай далее, пророк!

Снова очи отворил я в некий срок,

Вижу – в саване лежу, в земле, впотьмах,

Телеса мои, гляжу, истлели в прах.

Где престол мой, я вскричал, и где казна?

Кони где мои и шубы, где страна?

Где рабыни и супруги, все блага,

Где рубины-изумруды, жемчуга?

Где друзья и то приятное житье,

Где изысканные яства и питье?

Оказалось все тщетой и суетой,

Не осталось ничего от жизни той.

Тут в могильной шелестящей тишине

Два престрашных существа явилось мне.

«Кто вы, спрашиваю, ужасом объят.

«Мы – загробные писцы», мне говорят.

Оторвав полоску смертной простыни,

На нее мои деянья нанесли,

И сказали: «Ты видал при жизни рай,

Ныне адские терзания узнай»!

Задрожал я, и застлала очи хмарь:

«Что же сделал ты с собою, Череп-царь?»

Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз

Учинили мне с пристрастием допрос,

И на жалобы в ответ – что было сил

Каждый ангел тяжкой палицею бил.

После новые мучители пришли,

Раскаленной цепью шею оплели,

И погнали в этом огненном ярме

Прямо в полымя, ревущее во тьме.

Жаждой мучимый в той огненной беде,

Я молил истошным криком о воде,

Но они, разжав мне зубы, средь огня

Напоили едкой горечью меня.

Я испил ее, и с первым же глотком

Все нутро сожглось каленым кипятком,

Несносимо стало больно животу,

Все навек спеклось в гортани и во рту.

Снова начали силком меня поить:

«Не хочу, им закричал я, больше пить»!

Палачи меня по окрику старшин

Заковали цепью в семьдесят аршин,

Били боем, и напрасен был мой крик,

Принялись потом вытягивать язык:

С языком, как бич свисающим с плеча,

Снова в пламя потащили, волоча,

Снова бросили в пылающую печь,

Эти муки передать бессильна речь.

О пророк, в пределах адского огня

Несказанные терзанья принял я.

Этот пламень – он жесточе, чем пожар:

Этажами вниз идет слоистый жар,

И круги его, чем ниже, тем жарчей

Полыхают злее тысячи печей.

Каждый круг, своим названьем именит,

Детям Евы и Адама надлежит.

Самый первый круг там «Бездною» зовут,

Пыл его невыразимо зол и лют,

Лицемеров истязают в том кругу:

Там их столько, что исчислить не смогу…

А еще узрел я муки, господин,

Безобразных обезьяньих образин, —

Тех, кто низостью позорил белый свет,

Ближним-дальним нанося ущерб и вред.

А еще в кругу огня узрел я тех,

Что ходили носом вниз – ногами вверх:

Это – те, что ублажали гордый нрав,

Все кричали «Я!» да «Я!», носы задрав.

Свыше тысячи ремесел превзойди, —

Все равно пред Богом «якать» погоди…

Также видел я средь адовых огней

Нечестивцев грешных с рылами свиней, —

Что сновали по стране вперед-назад,

Смуту сеяли в народе и разлад.

А еще я видел там другой народ:

Слепошарых, что бродили взад-вперед, —

Тех, кто век своих грехов не замечал,

Но в соседях все огрехи отмечал.

Безъязыкий люд я видел в корчах мук,

И других, что не имели ног и рук.

Те, что корчились, мыча, в кромешном зле,

Были судьями когда-то на земле.

А лишенные конечностей – в миру

Издевались над соседом по двору.

И другое племя мучимых теней

Видел я средь очистительных огней.

Бродят, свесив языки в аршин длиной,

С языков тех истекают кровь и гной.

Это – те, кто в прошлом облике земном

Правду в кривду превращал своим враньем,

Кто двурушничал для грешных заводил,

Кто напраслину на ближних возводил.

И других людей я видел в адской мгле,

Я вовек себя не числил в их числе:

На глаза им налепляли палачи

Золотые, раскаленные в печи,

Злое золото, как жгучая слеза,

Прожигало им и кожу, и глаза.

Это – те, кто не творил вовек добра,

Сидя сам на куче кучей злата-серебра.

Без сознанья, что послал богатство Бог,

Никому оно, тщеславное, не впрок.

Посмотри ж, какой конец по смерти ждет

тех, кто бедных обделяет и сирот!

Свыше тысячи ремесел превзойди,

Все зазря, когда тщета живет в груди.

А когда ты из смиренного числа,

Не большой и грех не ведать ремесла.

И еще тужил в аду народ иной:

Уголь огненный служил ему едой.

Это те, кто, в сребролюбии суров,

Брал лихву и обирал сирот и вдов.

У других, лишь полыхнет огнистый меч,

То и дело голова слетала с плеч,

Но Всевышний вещим промыслом Своим

Тотчас головы на плечи ставил им —

Тем разбойникам, что в злобе вновь и вновь

Грабя, головы рубили, лили кровь.

И других я видел в огненных цепях,

Волоса их, волочась, будили страх.

Это – те, кто, даже мучась животом,

Жадно жрал, не оставляя на потом.

В наказанье в адской огненной пыли

Волоса их достигали до земли.

И других я зрел вдали от благ земных:

Эти выглядели хуже остальных.

Нагишом они ходили, трепеща:

Ни венца на них, ни царского плаща,

Кровь струилась с обнаженных, жалких тел,

Грешный люд на них с презрением глядел.

Семь десятков язв открытых на телах,

И не счесть печатей скрытых на челах.

Голышом в огне сгорают не сгорят,

Пусть же знают в страхе Божьем стар и млад:

Всяк из них когда-то был царем земным,

Всяк бахвалился могуществом своим,

Но для бедных доли не было у них,

О несчастных боли не было у них,

Не одели никого, не помогли,

Не утешили ничем своей земли,

Поскупясь на саван бедному в гробу,

Не давали воли пленнику, рабу,

Вот и мучаются… Знай же наперед:

Всем тот пламень по заслугам воздает».

Иисус, в душе питая Божий страх,

Повесть горестную слушал, весь в слезах,

Речь продолжил скорбный череп в тишине:

«Снова ангелы гурьбой сошлись ко мне,

Потащили снова волоком меня

В самый нижний круг великого огня.

Этот круг зовется нижним оттого,

Что числа нет всем терзаниям его.

Есть гробница там – огонь вокруг свиреп,

«Полезай, мне приказали, в этот склеп»!

В склеп залез я, и ничтожный облик мой

В трех обличиях предстал передо мной.

«Кто вы!? – я спросил у призраков троих.

«Мы – цари», в ответ услышал я от них, —

«Выше всех в отчизне днесь стояли мы,

Но о том, что будем здесь, не знали мы.

Если б ведали, что ждет нас лютый ад,

Каждый с нищим поменяться был бы рад.

Было б дервишами мыкать нам беду,

Чем царями горько мучаться в аду…»

В страшном склепе я лежал, не числя дней,

Среди гнусных скорпионов, мерзких змей.

Плоть мою кусали-жалили они,

Поминая мне мои былые дни.

Как ни рвали гады плоть мою впотьмах,

Снова мясо нарастало на костях.

Я в рыданьях и тоске у адских сил

Облегчения терзаниям просил,

Но никто не отвечал моей мольбе,

Вызволения не видел я себе.

На спасенье были чаянья тщетой,

Видно, не было исхода пытке той.

Но внезапно меж терзаний в некий час —

«Отпустить его»! – раздался свыше Глас.

«Преисподней он прошел последний круг,

Пусть душа его избавится от мук.

Пусть он был кафир неверный по всему,

Был он милостив к народу своему,

Помогал он бедным-сирым, не чинясь,

Не разнились для него бедняк и князь».

Снова подняли меня и вознесли

В этот мир из преисподних недр земли.

Тысячу я в этом мире прожил лет,

И четыре – истязал меня тот свет,

Вот уж семь десятков лет и много дней,

Истлеваю в сей пустыне средь камней».