История русской бюрократии

БЮРОКРАТИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ

Вячеслав Яковлевич Шишков[59] (1873–1945)

Холодный душ

К бане шумно подкатил в автомобиле толстый. У него плохо бритые одутловатые щёки, рыжая борода клинышком, брюшко. Весь он измученный, будто двадцать вёрст гнали его по жаре с этим туго набитым бумагами портфелем.

Он быстро разделся, погладил ладонями жирные, толстые бока, сказал «Фу-у-у!», потребовал банщика и пошёл мыться.

Банщик попался высокий и тощий, как факир, нос у него кривой, на глазу бельмо.

Тощий ловко парил толстого: веник жжихал и посвистывал, всё тело толстого стало, как кумач.

— Спасибо, товарищ, — передохнул толстый, — даже в серёдке загорелось… Фу-у-у!..

— Мы распа-а-арим… То есть страсть до чего люблю купеческого званья граждан мыть! Будьте столь любезны головку, ваше степенство. — И голова толстого оделась душистой белой пеной, как чепчиком.

— Вы что же, товарищ, за купца меня признаёте?

— А как же? Нешто мы не видим? Господи!.. Пожалте ручку, оттопырьте. Ах, чикотки боитесь? Извиняюсь!

— А вы кто же, товарищ, сами-то? Ваш цех?

— Я-то? Да, как вам сказать, не соврать… Я, признаться, бывший партейный…

Как говорится, об выходе попросили… Извиняюсь, ножку-с!

— Это почему же?

— Об выходе-то? То есть в диологию никак утрафить не могу. Ну, прямо не могу и не могу! Например, в светлое христово воскресенье заприметили наши, как я из церквы, конешно, выходил. А как в церковь не пойдёшь, раз мы сызмальства к этому приучены. Отвыкнуть трудновато-с.

— Напрасно, напрасно, милый человек. Раз партийный, бога долой.

— Ах, ваше степенство! Даже не ожидал от вас такое обличенье получить, — вздохнул тощий и, раскорячившись, стал со всех сил тереть широкую, как комод, спину толстого.

— Напрасно, напрасно, — сказал толстый. — Я тоже партийный.

— Ха-ха! — заиграл бельмом тощий. — До чего весёлый вы, ваше степенство! Окромя того, ещё кой-какие партейные уклоны были. Например, в пьяном положении я, в общем и целом, в морду одному гражданину дал. Правда, удар был обоюдный: он тоже мне в ухо съездил. Одним словом, диологический подход вышел — тьфу!

— Плохо, плохо! Это даже совсем нехорошо, товарищ. Партию мараешь.

— Дозвольте головку вторично окатить. Что, глазки щиплет? Сейчас, сейчас. Эх, ваше степенство… Многие партию марают, ежели взглянуть в общем и целом. Вы возьмите, сколько казнокрадов? Или такую мораль. Например, допустим, мастеровой, рабочий, возьмём рабочего очень делового, умного и, для примеру, самого тощего, вроде как, извиняюсь, я. Хорошо-с. И вот волна революции выпячивает его в передние ряды. Значит, раз он партейный да дело разумеет, пожалуйте в ответственные члены. Дале боле, пожалуйте в члены правления фабкома, дале боле, пожалуйте в директора. Тут уж начинает у него брюхо расти, обзаводится он обстановочкой, да не какой-нибудь, а чтоб с фасоном, на которой графья сидели. Это я, конешно, к примеру говорю. И баба евоная, ваше степенство, к примеру, в самое несчастное положенье попадает: ему уже стыдно с ней и в люди показаться: непропёка, деревенщина. И у него уж, извиняюсь, мамзель на стороне, а то и три. По европейским крышам лазиют, по ресторациям, туда-сюда. Тут уж не до партии. То есть он, конешно, дисциплину держит: скажем, ежели в Казанский собор его палкой не загнать и на партзаседаниях сидит старательно, а душа-то евона уж покачнулась, от него паршивый душок пошёл, это уж не партейный человек, а прямо, между нами, сущее дерьмо, потому — подоплёка в общем и целом — дрянь! Чего ему: пиво жрёт, коньяки шустовские жрёт, чего увидит, то и жрёт, с бабёнками безобразничает. И становится он, как боров, гладкий. Даже в баню, сукин сын, норовит на казённом автомобиле, даже банщика берёт. Вот какая стерьва получается!

Толстый гневно пробубнил:

— Три, три крепче! Критик тоже!

— Чего-с? — не расслышал тощий. — Правда, таких совсем мало, а всё же есть. И это заразительно, нехорошо, не по-божецки. А, например, я. Я тоже партейный был, у меня четверо детей, супруга, конешно, больная, а зарабатывал я, дай бог, полсотни в месяц. Смотришь, смотришь на таких толстозадых партейных, да и подумаешь: нет на свете справедливости! А как подумаешь это — сейчас в кабак. Пожалуйте, ваше степенство, под душ. Как, посвежей прикажете водичку пропустить?

Толстый свирепо крутился под дождём, ему противно было глядеть на тощего и слушать его раздражающую болтовню.

— А почему, ваше степенство, так выходит? — прищурил тощий глаз с бельмом. — Потому самому, что сверху надзор плохой. Вот они и разъезжают по баням на автомобилях, да банщиков берут. Его вымоешь начисто, веником отхвощешь, как Сидорову козу, а он в порядке партейной дисциплины — гривенник! Вот вы совсем даже дело другое, вы к нежному обхожденью с детства, конешно, привыкли, и подоплёка у вас самая купецкая! Пожалте! С лёгким паром вас, много лет здравствовать!

И там, в раздевальной:

— Ах, какое белье у вас антиресное!.. Заграница-с? А куда ж вы крестик свой изволили положить, господин купец, разыскать помогу.

— Иди ты с крестиком! Я сам оденусь! — Толстый, пыхтя, встряхнул пиджак, из кармана выпал партбилет.

— Извиняюсь. Пожалте, товарищ, вот! — Он изумленно тряхнул головой: — Ну-ну! — Дёрнул за свой кривой нос и на цыпочках — голову вниз — быстро, быстро в парное отделение.

Толстый — голову вверх — гордо, осанисто вышел вон и сел в автомобиль. Шофер сказал:

— Извиняюсь… Но почему ж, товарищ, вас не побрили?

— Нет, меня отбрили очень хорошо… Ха-ха! Что? Дуйте скорей на заседанье!

1926 г.