История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2

других литератур мира своей тесной связью с политикой и историей общества.

Это просто неверно. Русская литература, особенно после 1905 г., кажется

удивительно аполитичной, если вспомнить, каких колоссальных политических

катаклизмов она была свидетельницей. Даже разрабатывая «политические»

сюжеты, современные русские писатели остаются по сути аполитичными –

даже когда они заняты пропагандой (как Маяковский), она в их руках

превращается не в цель, а в средство. Я все-таки включил в книгу две

4

промежуточные главки о политике и о взаимодействии политики и литературы.

Я сделал это не потому, что в разговоре об Андрееве и Блоке две революции

важнее, чем гражданская война в разговоре об Уитмене и Уитьере, – а потому,

что (хотя русская революция у всех на устах) очень мало кто из родившихся к

западу от Риги знает хоть какие-нибудь факты, нужные для понимания вопроса.

Если литература сама по себе мало подверглась влиянию политики, то

отношение к русской литературе (а это совсем другой вопрос) всегда

находилось под большим влиянием политических предрассудков. После 1917

года это влияние, естественно, возросло. Многие просоветски настроенные

русские готовы лишить Бунина звания великого писателя за то, что он был на

стороне белых, а многие эмигранты соответственно откажут в этом звании

Горькому, потому что он поддерживал Ленина. Но, к счастью для будущего

русской цивилизации, по обе стороны советского частокола есть люди, не

поддавшиеся «гражданской войне в умах», и число их постоянно растет.

Я не пытался скрыть собственные политические симпатии, и люди,

знакомые с русскими реалиями, легко их обнаружат. Но берусь утверждать, что

моя совесть литератора свободна от политических пристрастий, что как

литературный критик я одинаково честно отношусь ко всем: к реакционеру

Леонтьеву, к либералу Соловьеву, к большевику Горькому, к «белогвардейцу»

Бунину и коммунисту Бабелю. Мои суждения могут быть личными и

субъективными, но эта субъективность вызвана не партийно-политическими, а

литературными и «эстетическими» пристрастиями. Однако и тут у меня есть

смягчающее обстоятельство: я полагаю, что мой вкус до некоторой степени

отражает вкусы моего литературного поколения и что компетентному русскому

читателю мои оценки не покажутся парадоксальными.

Но если русский читатель и поймет меня с первого взгляда, боюсь, что

англосаксонский интеллектуал (ведь на самом деле русской литературой

интересуются только интеллектуалы) найдет некоторые мои оценки в высшей

степени странными. Английские и американские интеллектуалы в своих

оценках русских писателей отстали лет на двадцать – да и двадцать лет назад с

некоторыми их суждениями согласились бы только не слишком образованные

люди. В России большое значение, которое я придаю Лескову, Леонтьеву,

Розанову, символистам (главным образом Белому, а не Бальмонту) и Ремизову,

стало общим местом, тут я не оригинален. Точно так же мое прохладное

отношение к Мережковскому, к Арцыбашеву, к символизму Андреева, к

Горькому (среднего периода), к большей части поэзии Бальмонта –

свидетельство их стадного чувства.

Конечно, нет непогрешимых литературных вкусов, но не надо думать, что

чем они новее, тем точнее. Однако все-таки издалека виднее, и сегодня мало

кто решится судить Роджерса и Вордсворта, как их судил Байрон, или Сюлли-

Прюдома и Малларме – как французские критики 1880-х гг.

Эту книгу я писал в Лондоне и не смог бы написать ее без помощи

Британского музея и Лондонской библиотеки. Британский музей – бесценная

сокровищница русских книг XIX в. Менее полно в нем представлены книги

периода 1900–1914 гг., так как с начала войны их закупка почти полностью

прекратилась. Но, к счастью для меня, библиотекарь Лондонской библиотеки

доктор Хегберг Райт трогательно относится к изучению всего русского и

неустанно пополняет русский отдел своей библиотеки, так что там русская

проза и поэзия последних двадцати лет собраны с той полнотой, которой можно

ожидать в разумных пределах. Достаточно сказать, что без Лондон ской

библиотеки некоторые подглавки моей книги не были бы написаны.

5

Труднее всего мне было с книгами, опубликованными в 1914–1918 гг. Из-

за войны эти книги оказались редкостью в библиотеках Западной Европы.

С другой стороны, советские власти предельно затрудняли вывоз из России

книг, напечатанных до революции. Поэтому мне не удалось воспользоваться

некоторыми важными справочниками (включая такие необходимые книги, как

Новая энциклопедия Брокгауза и Ефрона и История русской литературы

девятнадцатого века Венгерова). Это сказалось, главным образом, на том, что в

моей книге мало биографических сведений, особенно о писателях,

анализируемых в III главе (Куприн, Арцыбашев, Сергеев-Ценский). С другой

стороны, я льщу себе мыслью, что дал, насколько возможно на сегодняшний

день, полный обзор послереволюционной литературы.

Выражаю самую искреннюю благодарность профессору сэру Бернарду

Перзу, без чьей энергичной поддержки эта книга никогда не была бы написана;

мисс Джейн Е. Харрисон, которая с бесконечной добротой и терпеньем прочла