История с географией

Таким образом, теперь было ясно, что всего нами было куплено в Щаврах две тысячи сто семьдесят пять десятин. Из них в центре и в Волковыске оставалось еще девятьсот шестьдесят пять десятин; двести девяносто пять десятин в Пуще и щавровские чересполосицы, запроданные Берновичем, были уже окончательно отрезаны от имения, а теперь требовалось получить разрешение продать с переводом ссуды банка восемьсот семьдесят четыре десятины на сумму в девяносто две тысячи четыреста семь рублей. Уступка по спорным землям, понятно, отразилась на общей покупной сумме.

Многие участки, особенно с лесом, стоили сто тридцать рублей и дороже, но важно было все продать до десятого января, чтобы больше не платить более процентов и повинностей за них и развязаться с ними навсегда. На успех нечего было надеяться, но разрешение на продажу было все-таки необходимо получить с указанием, какое же погашение потребуется на каждый участок, и тогда, исподволь, деньгами из центра приступать к погашению, что, конечно, занимает много времени.

Витя волновался при одном виде планов Гуты и Батур в разноцветных полосках с заплатами староверческих наделов. Провожая меня, он упрашивал Браудо, представителя Московского банка в Минске, помочь мне: Браудо ехал в Москву на торги, назначенные в банке двадцатого ноября.

В Москве я опять остановилась у тети Любы. Она, бедная, продолжала свою однообразную жизнь, точно птичка в клетке. При ней была ее преданная няня и Давыдовская. Кузины и племянницы, теперь зимой вернувшись в город, чаще навещали ее, не забывали, но эта жизнь в изгнании такой деятельной хозяйки в Солнцеве, после иллюминации в 1905 году, была ужасно грустная! Принудительный досуг у нее был занят купанием и просушкой почтовых марок, складываемых пачками в картонные амбары. Тетя Люба всю жизнь была коллекционером! Я закончила вечер с ней дома, перебирая, по обыкновению, всю родню, и, хотя она уверяла, что ничего не помнит, но это была живая хроника.

На другое утро я поехала в банк и с храбростью отчаяния подала свои прошения и планы в оценочную комиссию. Цветков, гроза банка, увидя несчастную Гуту, раскрашенную полосами во все цвета радуги, с удивлением протер глаза и уже совершенно свирепо повторил, что на чересполосицу по уставу банк не переводит долга, и о ссуде на Гуту и Батуры нечего и думать! Я не унялась и невинным тоном спросила:

– Почему? Из-за недохвата земли?

– Как? Какой недохват?

– Да ведь в Щаврах не хватает триста пятьдесят десятин против вашего плана. Разве вы еще не знаете, что ваш план снабжен фальшивой экспликацией?

Цветков обомлел. Он первый раз слышал о недохвате, а я закусила удила, полагая, что терять уже нечего и все погибло. Вот когда настало то страшное, чем нас пугали целый год. Я указала на свое заявление в банк шестнадцатого октября. Цветков состроил еще более свирепую физиономию и послал секретаря разыскивать это заявление, преблагополучно где-то лежавшее в правлении. И хотя в банке совсем было не до меня, потому что начались назначенные торги, поднялась буря. Оценочная комиссия запросила правление, в правлении были, по-видимому, поражены моей глупостью и упрямством. Кто меня дергал за язык? Кому нужно было знать, что когда-то оценщик банка, вольно или невольно, допустил такую оплошность? К чему было ставить точки над i? Секретарь правления, очень симпатичный немец, пожимал плечами с сожалением и досадой. Он, кажется, тоже вытерпел бурю. Я же положительно не могла понять, в чем дело? И я-то, потерпевшая, чем виновата? До меня долетели только дальние раскаты грома. Но по лицу секретаря, по лицу Браудо я видела, что дело мое приняло отчаянный оборот. Оценочная комиссия требовала объяснения от правления?

Наконец, после долгих «перкосердий», которые я пережидала, сидя в углу какого-то зала, мне объявили, что банк решил совсем мне отказать в ссудах, пока оценщик весной или летом не выедет на место проверять мое заявление. Впрочем, окончательное решение обещали мне передать уже через два дня, в понедельник, после экстренного собрания в семь часов вечера. Ни одной купчей до лета! Но я выпрямилась: по крайней мере, не по доносу Берновича, а сама я заявила. Все равно это было неминуемым, но я все-таки не в роли провинившейся школьницы, пойманной в обмане, и буду упрямо спрашивать, как их-то обманули? Мне Бог простит, впервые покупаю имение, а вот они-то с целой армией оценщиков.