История с географией

За три месяца, проведенных Димой тогда у нас, после того, что он приручился, этот избалованный, капризный мальчик оказался очень милым и умным. Но до поступления в корпус Витя отправил его к матери в Петергоф, и Димочка повторил то же, что и в Сарнах, т. е. пустился в бегство. Очень скрытный, он отвел всем глаза и очутился в Петербурге у Oncle Georges, его дяди. Конечно, бабушка была возмущена (гораздо более меня) и написала жалобу отцу, вызывая его, чтобы он сам водворял его в корпус, причем Димочка был характеризован ею как ненормальный мальчик. В ответ на это сохранилось письмо Вити к матери, из которого я привожу несколько выдержек, которые следовало бы нам вспомнить четырнадцать лет спустя: «Не называйте его больным и ненормальным. Не давайте ему эту кличку. Напротив, он совершенно здоров и физически, и умственно. В этом мы вполне убедились в Сарнах. Надо только поменьше думать о его лечении, а отдать под дисциплину. Вы правы, что только дисциплина и нужда помогут ему стать на “должную высоту”! Смотрите на моего Диму с точки зрения жизни, а не психиатрии. В противовес его недостаткам поставим рамы и дисциплину, а не лечение».

Глава 40. Переезд в Петербург

Проездом из Москвы в Сарны я провела в Минске два дня. По старой памяти все тянуло еще в Минск, где в последний год произошло немало перемен. Вице-губернатор Межаков внезапно скончался от удара. Кое-кто совсем покинул Минск. Щепотьев, Сорнев, Урванцев особенно уговаривали Витю идти в Пинск, где вскоре ожидалась вакансия предводителя. Меня, конечно, это соблазняло, потому что, хотя до сих пор Витя все еще был всецело занят нашими делами, но оставаться без дела, когда все это кончится, не годилось. Я, конечно, писала об этом и Леле, который в письме от 17 августа отвечал мне: «Мне очень улыбнулась мысль о возможности для Виктора Адамовича устроиться в Пинске. Но, конечно, все это писано на воде и едва ли так легко может осуществиться». В том же письме Леля сообщал, что ему предстоит ехать в Саратов «частью по вопросу об архивной комиссии, частью по очень неприятному делу корсоковских крестьян, у которых город отсудил спорный отрезок и теперь будет искать убытки. Надо ходатайствовать о том, чтобы город не взыскивал убытков. Это тот отрезок, о котором хлопотал матрос». Конец августа в том году являлся концом каникул брата, потому что он писал нам тогда, что едет «раньше, чем думал, вследствие полученной телеграммы, сообщившей о том, что первого сентября важное заседание. Здесь все хорошо. Вероятно, Тетя писала тебе о пожаре в Новополье; погорельцам отведут из новопольского леса десять сажен, из губаревского тоже десять сажен. Что-то ждет меня в Петербурге? Получил письмо от декана, решительно возражавшего против отставки».

Мне хотелось так или иначе скорее устроиться, пристать к берегу, бросить якорь, чтобы не болтаться в воздухе. Поэтому я даже поехала смотреть одно имение. Но оно бы нам не подошло, так же, как и другое, Черниговской губернии, имение, которому мы с Витей посвятили целый день, когда по дороге из Киева в Москву мы заехали в Ромны навестить семью Кандыбы.

В Сарнах Антося заканчивала свои дела и укладку оставшихся вещей. В ожидании Вити из Петербурга мне пришлось провести несколько дней в Сарнах. Было невесело. Дом наш, в котором еще столько стояло, как при нас, был весь занят большим семейством Родзевича. Мы отдали Голицыным всю свою мебель, все вещи, посуду и пр. Нам хотелось, чтобы они могли приезжать в Сарны, в «полный дом». На деле же оказалось, что этот «полный дом» был весь отдан в распоряжение семейства Родзевича! Когда я просила приготовить мне бывшую нашу спальню, из нее выбрался какой-то приезжий студент, гость Родзевичей, с пренедовольной физией. Даже все попадавшиеся мне лица этого многочисленного семейства показались мне столь неприязненно настроенными, ну просто зверскими, что я насилу дождалась Вити, и мы решили ускорить наш отъезд за границу, чувствуя слишком ясно, что наше присутствие в чужом имении уже неуместно.

Двинулись наши ящики и сундуки в Петербург к Тете на Церковную улицу, двинулась Антося на отдых в Щавры, и девятнадцатого августа, к вечеру, мы сами выехали в Киев. Дольше мы были не в силах оставаться!