История с географией

Так как мы оставили Голицыным всю нашу обстановку, что по словам Граве будто сыграло роль в их решении купить Сарны, мы сочли справедливым определить себе три тысячи из общей покупной суммы на ее возмещение. Витя с увлечением принялся вновь лепить со мной наше гнездышко, уже пятое за два года! Вновь был куплен кожаный кабинет, красивая столовая, сервизы, столовое белье. Особенно с любовью устроили мы «персидскую» комнату, так как персидские ковры и восточные шали Вячеслава остались у нас.

Тетя с Оленькой перевезли и свою обстановку с Церковной улицы, подъехали наши вещи из Сарн, а также Антося. Конечно, пришлось устроить заново ванную, провести электричество, телефон; и квартира наша оказалась прелестной во всех отношениях! Вблизи, на углу Большого, был пансион Валдшмит, где учились дети. Легко себе представить, какой радостью являлась Тете возможность постоянно заполучать своих «душечек» и возможно чаще зазывать академию обедать. Теперь Леля был за нас спокоен и счастлив, но все же обычная его мнительность заставляла тревожиться за фон Мекковскую закладную. Как всегда, нашлось много друзей, которые не переставая ныли, что с фон Мекковской закладной мы непременно сядем. Приводилось к этому много доказательств. Все это оказалось пустыми опасеньями. Сколько напрасных тревог и мучений причиняются вообще ими, и поэтому как мало пользуется человек своим настоящим, постоянно в опасеньях за будущее!

Та тоска, которая забралась в меня, как только мы продали Сарны, все еще не оставляла меня, хотя я и подавляла, и скрывала ее. Но ни общественные удовольствия, ни внешние отношения с родными и друзьями не удовлетворяли меня. Ведь мы были теперь так спокойны, так обеспечены! А между тем меня беспрерывно томило глухое, но постоянное «зачем мы продали Сарны? Мы бы вывернулись, мы бы вытерпели!» Мне вспоминались слова Толстого, когда он сравнивает человека с лошадью, которая идет на вожжах, не знает, куда идет и зачем идет, но знает по боли, когда идет не туда, куда надобно; и по свободе, отсутствию стеснения, что идет, куда надо. «Легко, не больно, даже радостно», – поясняет Толстой это состояние души и отсутствие ощущения духовного страдания!

Вот именно! Вот этого состояния души и не было у меня теперь, когда мы продали Сарны! А невыразимое, ничем не объяснимое томление сковывало душу, вопреки наставшему материальному благополучию.

Глава 41

Я не веду семейной хроники в этом очерке, посвященном только Сарнам, поэтому я упомяну здесь только о том, что еще было связано с Сарнами. Оторваться от них даже мысленно мы еще долго не могли. Малейшая нам весточка из Сарн казалась интереснее всего на свете, хотя были они и не особенно радостны. Приехал из Сарн и обратно Соукун. Его место в Лифляндии оказалось пуфом. Он уже собирался переезжать к генералу Манжелею со всей семьей и имуществом, как вдруг генерал взял да высадил его. Он прослышал, что Федор Соукун обманул графа Канкрина. Спутав куртажника с нашим бегемотом, он резко отказал ему и велел убираться восвояси. Соукун заехал к нам занять десять рублей на обратную дорогу в Сарны, где и схоронился в поселке под крылышком Янихен. Конечно, он просил у нас на выручку тысчонку, но так как уезжая мы уже дали ему тысячу рублей, то теперь выдержали и дали ему всго девятнадцать рублей на дорогу.

Далее явился Кулицкий с письмом от брата, помощника нотариуса, в котором тот писал, что мы два года тому назад обещали ему тысячу рублей за то, что он указал нам на Сарны, в вагоне, когда писались щавровские купчия. Так как он двести рублей уже получил при запродажной Сарн в январе 1912 года, то он просил остальные восемьсот рублей передать брату Антону, который уже заплатил за нас, зная, что мы никогда не откажемся возместить их ему. Вымогательство было слишком наглое. Витя не стерпел и приказал швейцару подать Кулицкому шубу.

На другое утро посыльный принес письмо от Кулицкого на мое имя, в котором напоминал мне, что я обещала ему, якобы, двести рублей за волов. Конечно, это уже была большая уступка, двести рублей вместо восьмисот рублей, но я решительно не могла даже понять, какие двести рублей за волов я ему обещала? Наконец, я вспомнила тот Екатеринин день прошлого года в Сарнах, когда мы решили ему отдать Щавры за двадцать тысяч рублей, он так красноречиво говорил мне, как он с семьей будет работать, как он плугом вспашет всю пусто лежащую целину и разведет на ней сады.

– Только не лошадьми! – перебила я его тогда, – весной две крестьянские лошади были испорчены такой работой.

– Конечно! – возразил он тогда. – Я куплю волов.

– Ах, я дам вам тогда пару волов из здешних, сарновских.

Так вот этих волов взыскивал он теперь с меня, он, сам продавший Щавры со всеми мечтами о разведении садов! Оценил он этих волов, по-видимому, в двести рублей, которые ему нужны, потому что ему не с чем выехать из Петербурга! «А что же касается кровной обиды, нанесенной мне Виктором Адамовичем, то расправа за нее еще впереди!» – заканчивал он письмо. Что было отвечать такому наглецу? Письмо было брошено в огонь.