История с географией

Сегодня (шестнадцатого января) происходили выборы; я положил направо вместе с четырьмя другими академиками, а налево было положено тремя. А т. к. для избрания требуется две третьих голосов, то Флоринский оказался неизбранным. Инцидент этим исчерпан, хотя, конечно, можно предвидеть и неприятности. Но совесть моя покойна. Сделать больше того, что я сделал, я не мог, т. е. не мог я против своей совести уговаривать Корша и Фортунатова класть Флоринского направо; достаточно и того, что я сам клал не с ними, а с Соболевским. Одно было не очень хорошо – это то, что Президент[207], забыв, что он не имеет голоса в подобных предварительных выборах, положил было шары в избирательный ящик, и я должен был ему напомнить, что он ошибся. Он тотчас же взял шары свои обратно, и мы возобновили баллотировку. Беспокоит меня мысль, не ушел бы Соболевский в виде протеста из Академии. Что-то скажет завтрашний день?

Остальное у нас все благополучно. Вчера я читал первую лекцию в женском педагогическом институте. Дети здоровы. Только Сонечка покашливает. Благодарю за твое длинное письмо. Благодарю так же [за письмо] Жени».[208]

Но инцидент не был исчерпан, и я привожу опять целиком его письмо от 19 января, адресованное мне: «Спешу порадовать тебя! Минскому комитету ассигновано и на днях будет доставлено двести рублей. Больше нельзя было получить. Сообщи, пожалуйста, А. К. Снитко и скажи ему также, что я получил его посылку. Жду теперь его статьи. Дело, о котором я писал Тете, осложнилось: Соболевский и Кондаков на составленном мною протоколе написали протест против моих действий, как председателя, позволившего себе отстранить августейшего Президента от баллотировки. А дело было так, что Президент положил шары, но, когда я напомнил ему, что он в комиссии по закону не участвует, он тотчас же вынул их, и баллотировка началась вновь, причем он был любезен до конца и не обратил никакого внимания на случившееся. Протест я должен был направить Президенту. Жду теперь его ответа. Удивляюсь, что он его задерживает. Очевидно, ему неприятно. Нехорошо со стороны Соболевского и Кондакова подчеркнуть случившееся в официальном их протесте и в форме, разумеется, обидной для Президента, и все это, чтобы сделать неприятное не ему, а мне. И это несмотря на то, что я при протоколе приложил копию с Правил о выборах, где ясно сказано, кто участвует в баллотировке. Сообщу Тете, какой будет исход этого невеселого дела».[209]

Через день Леля писал Тетушке: «Пока не произошло новых событий и новых осложнений, сообщу тебе об ответе Великого Князя на мою бумагу, при которой я представил протокол. Сообщаю этот ответ в копии. Меня глубоко тронуло его благородство. Можно надеяться, что теперь вопрос не будет уже больше подниматься в Отделении. Все у нас пока благополучно. Корш уехал, и у нас стало тише[210]. Начал лекции в университете».[211]

К этому письму к Тетушке Леля приложил копию со своего заявления к Президенту с приложением протокола заседания выборной комиссии и указанием Соболевского и Кондакова на неполноту протокола, т. е. на то, что Президент не принял участия в баллотировке. В ответ на это заявление Президент отвечал на имя Лели, что ради удовлетворения заявления Кондакова и Соболевского он просит дополнить протокол заседания выборной комиссии от 16 января припиской о том, что Президент присутствовал в заседании, но в силу постановления общего собрания академии (19 января 1908 года) не принял участия в баллотировке и, если он «по старой привычке и положил свои два шара в баллотировочный ящик, но, вспомнив о постановлении общего собрания 19 января 1908 года и посоветовавшись с Вами, вынул шары и устранился от баллотировки, а не был, как заявляет Соболевский, отстранен от нее председателем комиссии» (т. е. Лели). Великий Князь заканчивал это заявление тем, что, ссылаясь на разные параграфы, не находит основания к новому обсуждению выборов Т. Д. Флоринского.

Я привожу здесь подробности об этом инциденте не потому, чтобы оно было важнее или интереснее других, а потому только, что это единственные сохранившиеся его письма того времени к Тетушке, которой он, по привычке с детства, сообщал каждые два-три дня все свои переживания. После этих писем явился опять перерыв его переписки с Тетей, и только по нашим ответным письмам можно было судить, что жизнь Лели опять пошла своим чередом. Второго февраля, в день рожденья Олечки, был детский бал. Тетушка рвалась к этому празднику к своей любимице, но прихворнула, и Урванцев заявил, что у нее сердце слабое и ей нужно быть очень осторожной.