История с географией

Частые вести из Щавров были сначала самые успокоительные. Но затем разгорелась неприязнь между Берновичем и Горошко. Бернович был неравнодушен к его красивой жене, а Горошко оказался безумным ревнивцем. Сначала на основании писем их и жалоб, средь зимы, был удален ставленник Фомича, злополучный Викентий. Своими сплетнями он возмутил первоначальную идиллию, установившуюся в Щаврах. Потом приехал сам Горошко в слезах, захлебываясь, объявить, что «она его покидает и уезжает с ним». Затем приехал и Бернович все разъяснить. Он отзывался о супруге Горошко как об очень порядочной женщине, но несчастной жертве ревнивого мужа, который доводил ее до отчаяния своей подозрительностью, тиранством и грубостью. Вначале он столовался у них, но, видя, какую это производит в семье Горошко драму, даже перестал с ними видеться и засел у себя с Мишкой, ставшим его камердинером, и даже переписывался, когда того требовало дело, а не разговаривал с Горошко.

Как всякий оскорбленный или воображающий это супруг, Горошко не мог уже беспристрастно относиться к деятельности Берновича, хотя отдавал полную справедливость его уму и знанию своего дела. Ему даже казалось, что ум и хитрость Берновича таковы, что он на сажень видит под землею и читает все мысли своих покупателей. Тем более Горошко считал Берновича опасным, поэтому он все время чего-то подозревал и ожидал какую-то неопределенную опасность не только для себя, но и для нас. Ему все чудилось тайное соглашение Берновича с Судомиром, общее намерение разорить нас и т. д. Все это, конечно, был плод его фантазии, как и предполагаемое бегство его жены. Но он так был в этом уверен, что переубедить его было трудно.

Свои подозрения по отношению Берновича к нам он подкреплял рассказами Кагана, который, будучи в Щаврах с Берновичем в его первый приезд для «изучения имения», услышал, как Бернович, выходя из брички после осмотра имения, обратился к Судомиру со словами: «Что за дешевка такая, пане?» взял его под руку, и оба пана удалились в парк, после чего была установлена цена за Щавры в сто шестьдесят тысяч вместо первоначальных ста пятидесяти тысяч. Коган, понятно, не протестовал, потому что, получая с обеих сторон, выигрывал на этом четыреста рублей. Подозрения Горошко шли дальше. Он предполагал, что умный Бернович не мог так грубо ошибиться, т. к. Судомир ему-то нисколько не мешал смотреть Щавры, и он должен был знать о недостатке земли.

Крестьянин Горбачев рассказывал, что, когда он с Берновичем выехал смотреть имение с планом в руках, Бернович при въезде на фольварк Истопки, заявил ему, глядя на план: «В Истопках сто семьдесят три десятины». Горбачев возразил: «Семьдесят три десятины, панич! Испокон веков так мы считали: семьдесят три, а не сто семьдесят три». «Что ты брешешь!» – перебил его тогда Бернович и слушать его больше не захотел! А это одно могло ему сразу открыть глаза. А заявление батурских старообрядцев тогда же, что их земля под спором, что они одолжили Судомиру несколько тысяч, а двадцатисемилетний процесс Станкевича и многое другое – все это убеждало Горошко в темных намерениях Берновича! Мы понимали, что Горошко преувеличивает, и что его болезненная фантазия приписывает Берновичу такие намерения, которых у него не могло быть, также как он не был намерен похитить его жену, но, конечно, поводом к тому служила неосторожность Берновича по отношению к его супруге, так же как и к осмотру Щавров!

Бернович знал, что мы забраковали уже немало имений, и теперь, конечно, мы бы забраковали и Щавры, если бы только услышали о спорных землях, землях в захвате и т. п. Разоренный, покинувший отчий кров, скиталец без дома, с надорванным здоровье, Бернович сохранил лишь свой гонор и надеялся умелой распродажей не разорить нас, а вернуть свое доброе имя, доказать отказавшимся от него родным свое умение трудиться. Его бедная мать не раз зимой приезжала из Слуцкого имения в Минск повидаться с ним и звала домой к отцу, который прощал ему его безумные траты, кутежи, потерю стотысячного состояния и просил только бросить парцеляцию чужого имения! Но Бернович, всегда растроганный после свидания с матерью, всю зиму снабжавшей его деревенскими продуктами, отказывался ехать домой пока, говорил он, не доведет щавровского дела до конца. Держал он себя безукоризненно, бросил карты, вино и безвыездно сидел в Щаврах, а когда наезжал в Минск, сидел у нас, точно опасаясь даже встречаться с прежними друзьями, вроде Корвин-Милевского и др. Поэтому, когда до нас долетали рассказы о его прошлом, мы не слушали и только говорили, что и заблудший сын может вновь стать порядочным человеком, и не топить нас он намерен, а напротив, реабилитировать себя.