История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)

Василий, не выдержав, крикнул Семиону: «А ты понукай лошадь-то, а то мы так-то к Баусихе-то только к обеду приедем! Ты огрей лошадь-то хорошенько! Видимо, она спит на ходу-то!». Семион вместо ответа, вынув трубку изо рта, смачно сплюнул в сторону. И вправду, Семионова пеганка, слушая людской разговор, поводила ушами из стороны в сторону, плелась по дороге, медленно подаваясь вперед. Семион вынужденно хлобыснул кнутом забывшуюся кобылу. Пеганка внезапно дернула телегу рывком, от чего Семион неудержимо наклонился всем станом назад. Лошадь побежала впритруску, телега загромыхала, колеса еще пронзительнее заскрипели. Симфония звуков приняла новый оборот. Во время кратковременного бега Пеганка как-то хлюпко и судорожно затряслась всем телом, ее острые моклоки игриво запрыгали, дуга как-то забавно запрыгала, борона, стуча об соху, усиленно забренчала. Сбавив свой бег, Пеганка снова перешла на хлюпкий шаг, и в завершение всей музыки при ее беге из-под ее хвоста на дорогу повалился жидкий помет, с высвистом. Видимо, быстрый бег вконец растревожил содержимое ее внутренности. Долго ли, коротко ли они ехали, а наконец-то все же приехали в самый задний угол мотовиловской земли, к самым выселкам Баусихи. Расположившись станом в долу Шишколе, Василий и Семион приступили к пашне, благо загоны их были неподалеку.

– Сюда верст восемь будет! – провозгласил Семион.

– Это еще ладно, что баусянам самый-то угол отрезали, а то бы еще версты три пришлось бы ехать, – добавил он.

Земля – поле. Пашня, сев, начёвка

Василий Савельев, выпрягши Серого из телеги, сняв с лошади езжалый хомут, надев на него оральный хомут с постромками и вальком и зацепив плуг, он, перекрестившись, на выровнявшейся за зиму стерне своего загона пропахал взлохмаченную жнивой первую борозду. Ожидающие грачи густо обсели борозду, перелетая с места на место, по ней отыскивали и подбирали выпаханных из земли червей. На другом конце, на середине загона, вешкой стоял Ванька. Когда отец с плугом выехал на него, оглянувшись назад, проговорил:

– Ну, Серый, прямая ли у нас вышла с тобой борозда?

Борозда оказалась чуть выгнутой. В середине виднелась небольшая излучина, которую на обратном пути Василий исправил плугом. И пошла пахота. Серый, чувствуя в себе застойную силу, легко и задорно ушагивал по поникшей стерне, шурша по ней копытистыми ногами, а Василий, переполненный приливом чувства весны и неукротимого задора крестьянина, удовлетворённо и весело шагал за плугом, держась за его угнутые к низу поручни с деревянными накладками для удобства ухватки руками. На третьей борозде Василий разгорячился, спина начала липко потеть. Он, раздевшись, скинул в себя пиджак, остался в одной черной сатиновой рубахе-косоворотке. Во время пашни у Василия часто съезжал на лоб широкий с пружинкой и с грязной от пота кружовинкой посредине околыша картуз. Он неуловимо быстро поправлял его рукой и снова продолжал ушагивать за плугом. Наблюдая глазами, как лемех, подрезая очередную полосу целины, слегка приподнимая пласт, передаёт его на отвал, а отвал, ставя пласт на ребро, потом переворачивает его вверх изнанкой.

Василий время от времени оглядывался назад: за ним чуть ли не по пятам в важной позе хозяином расхаживал, отливая на солнце вороненой сталью оперения, грач, считая, видимо, что эта борозда пропахана именно для него. Проехав раз десять, насладившись началом пашни и несколько устав с непривычки, Василий крикнул:

– Ваня, съезди-ка разка два, а я отдохну.

Ванька вприпрыжку подбежал к плугу. Вцепившись в поручни, крикнул на Серого «Но!» и бойко зашагал за плугом. В его кудрявых волосах заиграл ветерок, затылок припекало тёплое весеннее солнышко, в лапти посыпались влажные комочки земли. Пока Ванька объезжал три круга, Василий подошёл к Семионову загону, ожидая, пока Семион подъедет с того конца, он вгляделся вдаль и только теперь заметил, кое-где под крутыми берегами дола Шишкола притаился грязноватый снег, обречённо ждя своего последнего дня. Василий перевел свой взор на приближающегося со своей скрипучей сохой Семиона. Его лошадь, жерёбая кобыла, натужно надрываясь, всем телом и учащенно дыша, едва тянула тяжелённую соху. Стая хлопотливых грачей сопровождала его. В такт шагов Семиона у него в кармане звенело кресало о кремень. Подъехав к концу и повернув лошадь головой обратно в дальний конец загона, Семион, вонзив соху в размягчённую землю и, сказав лошади «тпру!», проговорил:

– Вот и закурить можно!

Подходя к Василию, он на ходу стал шарить по карманам штанов и кафтана в поисках махорки-самосада. Он вывернул наизнанку два кармана, стал набивать трубку с трудом набранным табаком.

– Едва набрал на закурку, хотя у меня в телеге целая сумочка с табаком-то, – как бы оправдываясь перед Василием, проговорил Семион. – Закуривай, Василий Ефимыч, если хочешь, я дойду до телеги-то, угощу, если желаешь.

– Нет, спасибо, не занимаюсь этим, – поблагодарил за угощение Василий.