История странной любви

– А работа в больнице удобная. Еду всегда перехватить можно, если не в буфете, так в ординаторской. А случится чего, так и жить там можно на вполне законных основаниях. К тому же место это прекрасное для устройства личной жизни. Медсестры и нянечки – одни женщины, да и на пациенток никто внимания обращать не запрещает.

Он неожиданно подмигнул мне, и я расслабленно улыбнулся. Его последние слова настолько разнились с персоной настоятеля, что я с трудом подавил в себе желание что есть силы обнять его и дружески похлопать по плечу. Я ограничился обычным «спасибо» и крепким рукопожатием. Наверное, многие меня осудят за то, что не постеснялся принять бескорыстную помощь, но судьба протягивала мне шанс – единственный шанс, – и не думаю, что следовало от него отказываться.

Через день я ехал в поезде Москва – Питер.

Больница, в которой меня ждала работа, оказалась питерской. В попутчиках у меня были два молодых парня, вроде приятных и симпатичных. Посидели, немного выпили, слово за слово – я рассказал им свою историю…

Матвей опять замолчал, руки его, до этого уже спокойно лежащие на столе, сжались в кулаки, губы превратились в одну тонкую нить, по скулам заходили желваки.

Вика уже догадалась, но все же спросила:

– А потом?

– А потом, – он горько усмехнулся, – я очнулся на скамейке в Бологом. Естественно, без денег, и даже без документов. Хоть бы паспорт оставили, сволочи! Записки с адресом больницы и спасительным телефоном при мне тоже не оказалось. В общем, очутился я в больнице. Только в другой. И не администратором, а пациентом. Я даже не помню, как попал туда. Помню, что остался сидеть на скамейке. Сколько сидел, не знаю. Может, пару дней, а может, и неделю. Оттуда меня и забрали – исхудавшего, с высоченной температурой. Взялись лечить, хотя полиса при мне, ясное дело, тоже не наблюдалось. За каким чертом вылечили?

Матвей опять замолчал.

Молчала и Вика. Ей было о чем вспомнить, услышав об ограблении в поезде. Она думала о том, что, возможно, забрала последнее у той троицы, из своей истории. Она пыталась нащупать в себе раскаяние или хотя бы какую-то нотку беспокойства об их судьбе. Но тщетно – из души ей отвечало только холодное, давно устоявшееся, непоколебимое молчание.

– Вылечили и выписали, – нарушил Матвей Викины воспоминания.

– Куда? – автоматически спросила она.

– В никуда.

Он опять горько усмехнулся и закурил, протянул ей открытую пачку. Вика отказалась. Голова уже кружилась и от выпитого, и от большого количества никотина, и просто от усталости.

– В никуда я и отправился. Сначала сам скитался, потом с Сашкой познакомился. Вдвоем как-то легче стало.

– А почему снова в монастырь не подался?

– Наверное, по глупости. Возомнил, что раз судьба меня оттуда вырвала, то и нечего назад возвращаться.

– А с семьей что?

– А что с семьей? Ничего. Когда до Москвы с Сашкой доехали, всё от местных в поселке и выяснили про судьбу Романа. Я в свою бывшую квартиру наведался, в глаза Татьяне взглянул. Только она меня даже на порог не пустила, да и дети видеть не пожелали. А зачем я им сдался – столько лет ни слуху ни духу. Я потом издали наблюдал. В общем, особых претензий жене и не предъявишь. Нормальные детки получились: сын работает, дочка учится. А сама Татьяна, если и была передо мной в чем-то виновата, так уже, наверное, и поплатилась. Личная-то жизнь не сложилась. Я же ходил, следил. То один кавалер появится, то другой, но никто не задерживается. То ли хватка у нее пропала, то ли кандидата подходящего так и не нашла – я уж не знаю. Только чувствую, что не осталось у меня к ней ни зависти, ни злости…

– Как это – не осталось? Она тебя всего лишила! Детей лишила!

Матвей только отмахнулся, сказал с грустью:

– У меня было достаточно времени поразмышлять обо всем этом. И знаешь, что я надумал? Человека можно многого лишить, но вот детей – практически невозможно. Люди либо смиряются, либо борются. И те, кто борется, как правило, выигрывают. А я опустил руки, я сдался. За это и расплачиваюсь. Я предпочел удалиться. Я не бил во все колокола, не кричал им из всех щелей, что я их отец и люблю их, я не сражался за них каждый день, каждый час, каждую минуту. Да, вспоминал, да, любил, да, страдал. Но упиваться своим страданием легко, и эту легкость не оценит ни один ребенок. Вот и мои не оценили.

– Наверное, еще оценят, – произнесла Вика не слишком уверенно, но ничего другого ей в голову не приходило.

Впрочем, Матвей поддержал:

– Наверное.

Он тряхнул головой и легко, словно и не было этой многочасовой печальной исповеди, сказал:

– Ну, с моей семьей разобрались. Теперь давай поговорим о твоей.

– О моей? – Вика недоуменно пожала плечами. – А что о ней говорить? Дочь страдает всеми прелестями переходного возраста и не забывает напоминать о недостатке внимания со стороны матери, предпочитает проводить время с моим почти бывшим мужем и его почти новой женой. Еще есть Лялькин отец, заглядывающий систематически за подаянием. Вот и вся моя семья, не считая не слишком большого списка бывших, которые уже даже недостойны упоминания.

– Все?