История Вечного Жида, содержащая краткий и правдивый абрис его удивительнейшего путешествия, продолжавшегося почти 18 столетий

Во время правления Людовика XV я жил почти непрерывно во Франции. Тогда это была та страна в Европе, где можно было содержать себя наилучшим образом. Так как я не мог жить в Париже более трех дней, я использовал свое время для того, чтобы посетить замки в различных провинциях государства, где жили персоны, обращающие на себя общественное внимание. Я был, к примеру, в Бреде у Бордо, дабы увидеть здесь президента Монтескье. Я сказал ему много лестного о его книге «О духе законов», которую я незадолго до этого купил на лейпцигской мессе. Я высказал, что он должен быть очень рад уважению, которым он пользуется во всей Европе. Мой друг, – сказал он мне посмеиваясь, – величайшее преимущество, которое я нахожу в этом, есть то, что англичане бредерское вино, которое посылается в Лондон, покупают дороже, чем прежде. Он говорил затем о политическом влиянии климата, и я не мог оспаривать, что жители теплой страны, которые целый год могут вместе все время балагурить на рынке, должны быть более услужливы, чем те, которые цепенеют от холода, вынуждены жить разобщенно друг с другом у камина.

Я посетил Бюффона в Монбарде и был препровожден в кабинет одной из башен, где он работал в течение целого дня. Люди и звери одинаковым образом сохраняют глубокое почтение к его имени. Особенно память его дорога портным и швеям, ибо он беспрестанно повторял: человек, который хочет быть достойным этого имени, должен быть хорошо одет. Он проповедовал это учение, используя свой собственный пример, и утверждал, в плохо одетом (человеке) не могут «проживать» ни добродетель, ни заслуги. Я думаю со своей стороны, что великий естествоиспытатель прав. По этой причине, и чтобы обладать внешностью, отражающую высокий вкус, я пять или шесть веков назад облачился в симпатичную одежду немецких евреев.

Я знавал Жан-Жака Руссо в его уединенном жилище в Монморанси; я сидел (и я говорю на этот раз правду) на том же самом камне, где женевский философ сидел каждый день. Этот человек имел, говорят, превратный ум и добродетельное сердце. Я не знаю об этом; все, что я могу сказать, это то, что он обладал большим красноречием, сильными ощущениями и огромным себялюбием. Однако он владел средней ученостью, он распространял лишь рассуждения древних, сделав их легко доступными (для понимания), и если я не ошибаюсь, потомки откроют в нем лишь элегантного прозаика.

Я видел господина из Фернея в саду его замка со шпатом в руке, в бархатной шапочке, в чудовищном, косо надетом парике, в большом пальто и с красными каблуками, словно в его персоне соединились одежды людей различного возраста и (разных) стран. Маленький адвокат бесподобно владел своей ролью владельца поместья. Он не любил, как мы знаем, евреев, но все же принял меня очень хорошо и остроумно беседовал со мной насчет моих предков. Он действительно с быстротой молнии рождал остроты и шутки, на которые я вздумал отвечать, когда я шутил над вельшами. Однако господин из Фернея не потребовал от меня ничего получше, и так как у него любовь к отечеству часто имела вес наравне с философией, то он направлял свои оскорбительные речи против своего собственного отечества, о котором он говорил скромно, оставив в покое мое. Затем он позвал свою племянницу, мадам Дениз, принести мне небольшой паштет, и пожелал мне здорового сна.

Имя Вольтера побуждает меня вспомнить Бомарше, издателя его произведений, а это воскрешает в памяти пьесу «Свадьба Фигаро», которая, между прочим будет сказано, являясь новинкой очень понравилась. Она имела одно за другим сотню представлений; я видел большую часть из них, ибо я сознательно хотел обойти мою судьбу, между тем я на исходе третьего дня спал в городах Гонесс или в Панта, а на другой день приехал в Париж. Маленькая мамзель Оливье с ее прекрасными голубыми глазами, в костюме благородного юноши, вскружила мне голову: но я должен был быть терпеливым, а иное предоставить большим господам и главным арендаторам.

Публика (в спешке) бежала после пьесы, ибо имелись (на сцене) миловидные актрисы, а также в связи с определенным количеством вставок в пьесу, которые отражали не совсем правду, однако по-настоящему были очень интересны. Я чуть не умер со смеху, когда несколько лет спустя, в Кобленце, услышал одного престарелого господина с большими накладными волосами, покрывающими лоб, который на полном серьезе приписывал (нравственное) падение дворянства «Свадьбе Фигаро», как будто сумасбродства Альмавивы и замечания камердинера сами по себе могли произвести такое большое воздействие, как в Риме производили Пасквинады и Марфориады[51].