История войны и владычества русских на Кавказе. Назначение А.П. Ермолова наместником на Кавказе. Том 6

Сведения эти добывались из самых темных источников и от лиц самой сомнительной нравственности. Все это были большею частью люди, понесшие на себе или неудовольствие Ермолова, или даже и его наказание. К числу последних принадлежал известный нам и всем на Кавказе армянин Иван Карганов, прозванный Ванькою Каином. Припомним, что еще в 1816 г. поручик Иван Карганов, пробравшись в Петербург, предложил графу Нессельроде вызвать в Россию беглого грузинского царевича Александра. Не зная вовсе Карганова, граф Нессельроде поверил его словам, снабдил деньгами и отправил его обратно на Кавказ. Прошло несколько лет, и Министерство иностранных дел не имело никаких сведений ни о Карганове, ни о царевиче Александре. Граф Нессельроде просил тогда Ермолова узнать о результатах посылки Карганова и выразил желание возвратить данные ему деньги. Зная Карганова за обманщика и человека безнравственного, Алексей Петрович несколько раз хотел выслать его на житье в Россию, но удерживался только из снисхождения по близкому родству его с князем В.О. Бебутовым[973]. Теперь же, получив уведомление от графа Нессельроде, Ермолов арестовал Карганова и посадил в Метехский замок в Тифлисе. По прошествии некоторого времени супруга арестованного подала главнокомандующему прошение, в котором просила возвратить семейству отца и мужа. Ермолов сделал на этом прошении следующую характерную надпись: «Единое неизреченное милосердие государя императора причиною того, что до сих пор виселица не имела столь великолепного украшения». Такой человек был избран Паскевичем для оценки десятилетней деятельности А.П. Ермолова на Кавказе[974].

«К стыду русских, – записал Паскевич в своем дневнике под 5 октября[975], – я сегодня узнал от армянина, переводчика поручика

Карганова, который со страхом объявил мне, что я окружен шпионами и интриганами; что князь Мадатов в то же самое время, когда мне делает уверение в дружестве и в рвении в общей пользе, он в то же время бранит меня, окруженный всеми старшими чиновниками в лагере; что вообще говорит грузинам, армянам и татарам, что он тут командует ими, а что генерал Паскевич начальник одних войск».

Трудно допустить, чтобы князь Мадатов вступал в подобные разговоры с армянами и грузинами, но если бы он и говорил так, то слова его были справедливы. Паскевич официально был послан на Кавказ только для командования войсками под главным начальством Ермолова. Никому не были известны его словесные объяснения с императором Николаем и тайное поручение, ему данное; следовательно, князь Мадатов был вправе говорить только то, что знал из приказов и предписаний.

Между тем, не предъявляя никаких полномочий и не имея никакого права вмешиваться в управление краем, Паскевич стал тщательно разыскивать злоупотребления и упущения по всем частям управления. Понятно, что все это должно было делаться тайно, при помощи допросов и доносов разных темных личностей вроде Карганова.

Основываясь на словах последнего, Паскевич был уверен, что князь Мадатов делал даже выговоры тем армянам, которые были посланы им для отыскания провианта. «Я, – прибавляет Паскевич, – оставшегося одного из них в лагере спрашивал, и он с большим страхом подтвердил мне это, ибо князь Мадатов известен как человек, которого мщение не имеет преграды. Я бы сейчас принял меры, дабы его остановить, но я не имею никого, – я один, совершенно один».

Слушая охотно все, что могло служить к обвинению Ермолова, генерал-адъютант Паскевич незаметно для самого себя подчинился Карганову и его сообщникам. По совету их он призвал к себе плененного Угурли-хана, ненавидевшего русских, и с помощью того же Карганова отобрал от него показание, которое и представил императору. Сущность этого показания заключалась в том, что причиною возгоревшейся войны был один Ермолов. Угурли-хан говорил, будто все персидские чиновники, бывшие в Тифлисе, единогласно уверяли Аббас-Мирзу, что главнокомандующий бранит его и «произносит в публике ругательные слова»; что точно так же перебранивался стоявший на границе полковник князь Саварсемидзе с эриванским ханом и что Ермолов не хотел унять его, несмотря на неоднократные заявления о том персидского правительства; что сам главнокомандующий, принимая присланных к нему персидских чиновников, «употреблял часто неприличные к особе шаха и всей нации персидской слова».