История войны и владычества русских на Кавказе. Назначение А.П. Ермолова наместником на Кавказе. Том 6

Надежды императора вполне оправдались. Князь Мадатов успел настолько привязать жителей к себе и к русскому правительству, что, при вторжении персиян, его крестьяне были единственные во всем Карабаге, которые остались верными России. Мало того, они оставили свои дома, все свое имущество и, укрывшись в Шушинской крепости, отстаивали ее вместе с гарнизоном. Имение Чинахчи было разорено персиянами до основания. «Нельзя, – писал Ермолов князю Мадатову[983], – без негодования и гнева принять зверского поступка карабагцев, которые не оставили в покое праха родителей ваших. Чувствую, что и совершенное расстройство состояния вас огорчает, но советую иметь терпение и не дать повода заключать, что вы прежде всего помышляете о его поправлении. И у вас есть неприятели, которые готовы не все лучшее сказать на счет ваш. Остерегитесь, прошу вас, и верьте, что всех нас каждый шаг замечают, хотя бы и заслуживали лучшее мнение! По сей причине подвластных ваших не удовлетворяю я тотчас же и прежде всех прочих и хочу употребить в том строгую осмотрительность и умеренность. Все закричат на вас, и я не избегну упрека, которому не желаю подвергнуться. Вы согласиться должны, что всего возвратить и невозможно, и несправедливо. У нас в свежей памяти война, которая многих разрушила состояния, и о восстановлении такового помышлять было невозможно. Послушайте меня, имейте терпение».

Ермолов был прав в своем заключении, потому что из всех его подчиненных князь Мадатов подвергся наибольшему преследованию Паскевича, утверждавшего, что он неправильно владеет имением. По этому поводу генерал-адъютанту Сипягину было поручено произвести следствие, среди которого он встретил надобность в только что приведенном рескрипте императора Александра Ермолову. Не отыскав этого рескрипта в делах канцелярии главнокомандующего, Сипягин уже в 1828 г. обратился к Паскевичу с просьбою доставить ему подлинный или копию. Последний отвечал, что ни того, ни другого у него не имеется, и тогда Сипягин обратился к Ермолову[984].

«Не зная причин, – отвечал Алексей Петрович[985], – побудивших корпусного командира (Паскевича) на подобный отзыв, я имею честь уведомить ваше превосходительство, что ему доставлен мною подлинный высочайший рескрипт блаженной памяти императора, а им препровождена ко мне копия с оного, за собственноручною его скрепою. Сняв снимок с оного для сведения вашего, у сего сообщаю, позволяя себе думать, что, по крайней мере, хранение высочайших повелений и рескриптов найдено будет в надлежащем порядке со стороны моей».

Таковы были поступки Паскевича относительно Ермолова даже в позднейшее время, а в описываемую эпоху они были еще острее.

11 декабря 1826 г. Паскевич отправил в Петербург своего адъютанта, графа Оппермана, с донесением в собственные руки императора. В нем, по словам самого Паскевича, были описаны все распоряжения и действия Ермолова, клонившиеся явно к тому, чтобы война против персиян была неуспешна, а равно и о беспорядках, найденных им в войсках и в администрации. При донесении приложено было собственноручное письмо барону Дибичу, в котором Паскевич заявлял, что оставаться с Ермоловым он не может.

«Я и так сделался болен, – писал он[986], – будучи беспрестанно им огорчаем. Но и для самой пользы службы мне нельзя остаться, – он будет мешать всем моим операциям; подвозу жизненных припасов вовремя не будет, как это было (в) нынешней кампании, отчего все военные действия могут остановиться. Притом уловки, ухищрения меня приведут в положение, что я не в состоянии буду действовать. Для пользы самой службы я не могу здесь оставаться. Заклинаю ваше высокопревосходительство пользою службы государя императора меня отсюда вызвать. Как Ермолов может терпеть кого при себе, который ему мешает, – он лучше все нарушит. Государь император найдет другого, который угодит генералу Ермолову, но я не могу. Я думаю, что самое лучшее средство меня взять отсюда, ибо он совершенно объявил (себя) против меня, и даже в самых реляциях хочет затмить мое имя – не упоминает его. Я имею дело с самым злым и хитрым человеком. Не думайте, чтобы я играл комедию, – кто здесь останется, будет в весьма трудных обстоятельствах».

Паскевич писал, что к предстоящей кампании ничего не приготовлено; что мы потеряли золотое время и могли быть давно в Тавризе и что, наконец, Аббас-Мирза не хочет иметь никакого дела с Ермоловым, «а это большой знак его желанию к миру».

Не довольствуясь этим желчным письмом, Паскевич спустя две недели отправил новое, в котором спрашивал Дибича, можно ли служить с начальником, который всяким случаем пользуется, чтобы сделать неприятное подчиненному? «Одно его (Ермолова) удерживает, – прибавлял он, – от прямых неприятностей, – это то, что я имею счастье рапортовать государю императору»[987].