Все это писалось тогда, когда Ермолова не было в Тифлисе. 27 декабря он возвратился в столицу Грузии, и отношения между ним и Паскевичем обострились настолько, что взаимное их положение оказалось невозможным.
Паскевич, говорит современник, конфиденциально снабженный силою, начал предъявлять претензию начальствующего, а Ермолов, несмотря на гнетущие его обстоятельства, не хотел смиренно уступить вверенную ему власть[988]
. Алексей Петрович инстинктивно угадывал цели присылки Паскевича, но официально смотрел на него как на подчиненного ему генерала, присланного командовать только войсками под его начальством[989], а Паскевич смотрел на себя как на совместника, уполномоченного императором разделять с главнокомандующим бразды правления краем[990].Все зло происходило оттого, что Паскевич имел поручения никому не известные и желал, чтобы все догадывались, что он приехал на Кавказ неспроста. «Полномочия сменить Ермолова, – рассказывал он впоследствии[991]
, – я не желал привести в исполнение без нового высочайшего повеления, которого, однако ж, прямо не испрашивал и которое барону Дибичу не было известно».Неизвестно оно было официально и Ермолову, не считавшему нужным сообщать подчиненному свои виды и предположения. Паскевич же ежедневно обижался тем, что главнокомандующий не совещается с ним и действует самостоятельно.
– Я командую войсками, – говорил он, – но ничего не знаю, хотя по повелению государя императора для меня здесь ничего не должно быть секретного.
– Я имею право, – отвечал Ермолов, – прямо давать предписания частным начальникам, не сообщая вам о том.
– Таким образом я, живя от вас в десяти шагах, узнаю через два месяца о делаемых распоряжениях.
Прибытие посторонних было причиною перерыва разговора. Ермолов заметил Паскевичу только, что он холоден к нему.
– Вы холодны, а не я; в первый день по возвращении в Тифлис вы прислали мне сказать, что целый день не принимаете никого, и вот уже четвертый день, как не отдаете мне визита.
На следующий день Паскевич снова возобновил прерванный разговор.
– Я ничего не знаю, – говорил он, – о происходящем здесь, и известия или поздно до меня доходят, или я вовсе их не получаю. Вот доказательство тому: я сегодня получил от князя Мадатова от 25-го числа рапорт, что он 26-го числа выступает за Араке. Верно, князь Мадатов получил приказание от вашего высокопревосходительства дней десять прежде, ибо надобно по крайней мере столько, чтобы собрать отряд из Зардоба, Агджа-Бека и Ах-Оглана, откуда он пошел. Я слышал, что он получил приказание назад тому почти месяц. В какое положение вы меня ставите и что я должен рапортовать государю императору?
– Я не могу сообщать вам о всех моих распоряжениях, – отвечал Ермолов, – это похоже было бы на донесения.
Уступая, однако ж, просьбам и настояниям Паскевича, Ермолов обещал сделать распоряжение, чтобы дежурные штаб-офицеры его и Паскевича сообщали друг другу все делаемые распоряжения. «Но не думаю, – записал в своем дневнике Паскевич, – чтобы через это я многое узнал, ибо генерал Ермолов сам пишет бумаги и заносит в секретный собственный журнал. Часто об его приказаниях никто не знает, ни дежурный штаб-офицер, ни обер-квартирмейстер, ибо он часто пишет прямо от себя не только полковникам, но и батальонным командирам. Итак, государя императора намерение, чтобы я знал все без исключения, не исполняется».
Паскевич пытался несколько раз завести речь о будущих военных действиях, но Ермолов не высказывал своих предположений. Он говорил, что план его еще не обработан и он даст его прочитать, когда он будет написан для представления государю императору. Видя уклонения в ответах со стороны Алексея Петровича, Паскевич не выдержал и стал развивать свои планы будущей кампании. Ермолов все время поддакивал и, по-видимому, соглашался во всем, так что говоривший ушел, не зная мнения главнокомандующего. «Он со мною на большой политике, – писал Паскевич барону Дибичу[992]
, – и сколько может, скрывает… Я совершенно ничего не могу знать наверное о его намерениях».