Все имевшие дело с Фомой Замойским, как на Руси, так и в Польше, единогласно свидетельствуют, что это был высоко просвещённый человек, что это был мужественный воин и примерный христианин, который до того простирал свою набожность, что даже бичевался. Отец его едва ли уступал ему в которой-либо из его добродетелей, неважно, что, при всей широте своей орбиты, всё-таки, позволял себе экзорбитанции; сын его шёл по следам отца и деда. И что же? Все пожертвования Замойских для просвещения родного края, все подвиги ума, мужества и самопосвящения, все добродетели, бывшие в их роду наследственными, обратились в ничто. Почему же это? Единственно потому, что их руководителями, католическими прелатами, лукаво истолкован был текст апостола Павла о любви к ближнему; что благодатный смысл этого текста сужен ими до кружка избранных, что plebs, эта громадная масса меньших братий наших, лишена была права людей, — права называться народом. Латинские прелаты, войдя в простацкую Русь с облагороженной якобы церковью своей, положили непереходимую пропасть между одними и другими русичами. Они отняли наших панов у меньших братий их, уничтожили в латинизованных сердцах самую возможность любви к миллионам и сделали вечным укором для этих сердец гремящее слово апостола: «Аще языки человеческими глаголю и Ангельскими, любве же не имам, был яко медь звенящи, или кумвал звяцаяй. И аще имам пророчество, и вем тайны вся и весь разум, и аще имам всю веру, яко и горы преставляти, любве же не имам, ничтоже есть. И аще раздам вся имения моя, и аще предам тело мое во еже сжещи е, любве же не имам, кая польза ми есть?» [192]
Совершеннейший рыцарь, образец просвещённого вельможи и набожного католика, Фома Замойский, вернулся на родину во всеоружии молодости, богатства, образованности, даже талантов и доброго сердца; он мог бы принести родине громадную пользу, если бы понимал родину по-русски; но он понимал её по-польски, и не принёс никакой. Это был цвет бесплодный, — пустоцвет. Тем не менее он представляет весьма интересную, трагически интересную фигуру в истории, точно так, как и нравственная противоположность его — князь Василий, сохранивший вид магната русского, но проточенный насквозь полонизмом, слабый и шаткий, как старый гриб в лесу, с виду здоровый, внутри разрушенный.