История западноевропейского театра от возникновения до 1789 года

Предвосхищая едкие выпады Фигаро, Сганарель говорит своему господину: «Не думаете ли вы, что вам все позволено, что никто не может сказать вам правду только потому, что вы благородного происхождения, что на вас белокурый и хорошо завитой парик, шляпа с перьями, золоченый камзол и огненного цвета ленты... Я, ваш слуга, скажу, что дурная жизнь ведет к дурной смерти». В этих словах ясно слышны ноты социального протеста, но Мольер все же не особенно доверяет своему трезвому и добродетельному герою. Когда Сгаиарель, порицая Дон Жуана, говорит, что тот «не верит ни в небо, ни в святых, ни в бога, ни в чорта и проводит всю свою жизнь, как настоящий скот, как свинья Эпикура, как сущий Сардана-пал, и затыкает себе уши на все христианские увещания и считает чушью все, во что мы верим», то в этой филиппике яснее слышна ирония Мольера по поводу ограниченности добродетельного Сганареля, чем гнев за вольномыслие Дон Жуана.

В ответ на философскую арифметику Дон Жуана Сганарель развивает доказательство существования бога из факта разумности мироздания. Демонстрируя на самом себе совершенство божественных творений, Сганарель до такой степени увлекается жестикуляцией, поворотами, скачками и прыжками, что кончает тем, что валится с ног и дает повод безбожнику сказать: «Прекрасно, вот твое рассуждение и разбило себе нос». И в этой сцене Мольер стоит явно за спиной Дон Жуана. Восхваляя божественную разумность мироздания, Сганарель доказал лишь одно — собственную глупость.

Сганарель, выступающий с благородными речами, на деле оказывается пошлейшим типом — он труслив, жаден и лицемерен. И, конечно, отцы церкви были правы, когда негодовали на Мольера за то, что он выставил это ничтожество единственным защитником христианства. Но автор «Тартюфа» знал, что мораль, которую защищал Сганарель и парижские архиепископы, была так эластична, что могла проповедываться всяким человеком, так как требовала не чистой совести, а лишь правоверных речей. Личные добродетели не имели тут никакого значения, человек может совершать самые дурные поступки, и его никто не станет считать грешником, если он прикроет свою порочную физиономию тонкой маской показной религиозности.

«Тартюф» был запрещен, но страстное желание обличать лицемерие жгло сердце поэта, и он не мог сдерживать свой гнев против попов и иезуитов и заставил Дон Жуана, этого искреннего грешника, с сарказмом говорить о лицемерных пройдохах: «Даже когда их интриги известны, когда знаешь, что они такое на самом деле, они тем не менее продолжают пользоваться весом в обществе; им стоит только лицемерно склонить голову, вздохнуть с сокрушенным видом, закатить глаза — и все опять улажено».

Дон Жуан решает на себе испробовать магическую силу лицемерия. «Вот под какую благодатную охрану я хочу укрыться и обеспечить свои дела, — говорит он. — Я не оставлю своих милых привычек, но буду тщательно скрывать их, наслаждаясь втихомолку. Если меня и откроют, то, без всяких хлопот с моей стороны, за меня заступится вся шайка и будет защищать меня против всех и каждого. Одним словом, это самое верное средство делать безнаказанно все, что хочешь».

И на самом деле лицемерие прекрасно защищает от нападок: Дон Жуана обвиняют в клятвопреступлении, а он, смиренно сложив руки и закатив глаза к небу, бормочет: «Так повелевает небо», «На то божья воля», «Я повинуюсь голосу неба» и т. д.

Но Дон Жуан не таков, чтобы долго играть традиционную роль похотливого праведника, куда естественней для него схватиться за шпагу и поединком открыто решить спор. Этот человек, совершенно лишенный морали, все же отлично понимает, что добродетель людская не от религиозности. Дон Жуану искренне смешон нищий, который с утра до ночи молит бога за благополучие добрых людей, подающих ему милостыню, и тем не менее умирает с голоду. И богохульник Дон Жуан протягивает бедняге монету и говорит: «На, возьми, даю тебе по человеколюбию».

Человеколюбие, а не вера — вот что определяет содержание морали. Но возможно ли человеколюбие, когда живешь среди праздных и пошлых людей привилегированного класса, или его нужно заменить мизантропией? Такой вопрос задавал себе Мольер и ответил на него, написав свою самую драматическую пьесу — «Мизантроп» («Человеконенавистник», 1666).

Действие комедии начинается со спора между Альцестом и его другом Филинтом. Филинт проповедует удобную для жизни соглашательскую философию. Зачем ополчаться против жизненного уклада, когда все равно его не изменишь! Куда разумней приноравливаться к общественному мнению и потакать светским вкусам. Но Альцесту такая кривизна души ненавистна. Он говорит Филинту:

Но раз вам по душе пороки наших дней,
Вы, чорт меня возьми, не из моих людей.

«Своих людей» юноша видит в решительных и смелых натурах, способных на резкое и суровое обличение окружающих несправедливостей. От имени этих вольнодумцев Альцест говорит: