История западноевропейского театра от возникновения до 1789 года

Мы должны карать безжалостной рукой
Всю гнусность светской лжи и пустоты такой,
Должны мы быть людьми; пусть нашим отношениям
Правдивость честная послужит украшением.
Пусть сердце говорит свободно, не боясь,
Под маской светскости трусливо не таясь.

Альцест хочет только одного — остаться человеком в обществе. Вокруг себя он видит страшную картину, искажение нормального человеческого существования:

Везде предательство, измена, плутни, лживость,
Повсюду гнусная царит несправедливость.
Я в бешенстве; нет сил мне справиться с собой,
И вызвать я б хотел весь род людской на бой.

Альцест страстно ненавидит окружающих его людей; но ненависть эта касается не самого существа человеческой природы, а тех извращений, которые приносит с собой фальшивое общественное устройство. Предвосхищая идеи просветителей, Мольер в образе своего Мизантропа изображает столкновение «естественного человека» с людьми «искусственными», испорченными дурными законами. Альцест с отвращением покидает этот гнусный мир с его жестокими и лживыми обитателями.

С обществом Альцеста связывает только страстная любовь к Селимене. Селимена — типичная светская особа, умная и решительная девушка, но сознание и чувства ее полностью подчинены нравам высшего света, и поэтому она пуста и бессердечна. После того как великосветские поклонники Селимены, обиженные ее злословием, покидают ее, она соглашается стать женой Альцеста. Альцест бесконечно счастлив, но он ставит своей будущей подруге одно обязательное условие: они должны навсегда покинуть свет и жить среди уединенной природы. Селимена отказывается от подобного сумасбродства, и Альцест возвращает ей слово.

Альцест не представляет себе счастья в том мире, где нужно жить по волчьим законам, — его идейная убежденность одерживает победу над бездушной страстью. Но юноша уходит от общества не опустошенным и не побежденным. Этот человек сможет ужиться среди простых людей, конечно, лучше, чем в светском кругу. Ведь недаром он, высмеивая напыщенные стихи маркиза, противопоставлял им очаровательную народную песню, веселую и искреннюю. Восхваляя мужицкую музу, Мизантроп выдавал в себе человека, глубоко любящего и понимающего свой народ. Но Альцест, как и все его современники, не знал еще путей, которые ведут протестующего одиночку в лагерь народного недовольства. Не знал этих путей и сам Мольер, так как они еще не были проложены историей.

Альцест с начала до конца комедии остается протестантом, но Мольер не может найти для своего героя большой жизненной темы, — процесс, который ведет Альцест со своим противником, в действие пьесы не включен, он является как бы символом царящей в мире несправедливости. Альцесту приходится ограничивать свою борьбу только критикой жеманных стихов да укорами ветреной любовнице. Мольер еще не мог построить пьесу со значительным социальным конфликтом. Этот конфликт в действительности не был еще подготовлен, но зато в жизни все ясней, раздавались голоса протеста, и Мольер их не только услышал, но еще прибавил к ним свой громкий и отчетливый голос. Он создал первую в истории европейского театра социальную драму, в которой ясно указывалось, что жить в человеческом обществе и оставаться человеком нельзя. Надо было или уходить в утопический мир «природы» или превращаться в подлых лицемеров.

Альцест уходит в прекрасное далеко, а в жизни блаженствуют Тартюфы. Искатель правды получает имя человеконенавистника, а на защиту Лицемера поднимаются все «порядочные люди».

Когда противники Мольера упрекали его за то, что он позорит в образе Тартюфа христианскую мораль, то они были, конечно, правы. В Тартюфе Мольер изображал совершенно правдоподобно норму религиозной этики, а не какие-нибудь отдельные извращения. «Порядочных людей» возмущало не то, что Тартюф был похотлив и жаден до денег: блудливых монахов на сцене они видели не раз и не раз хохотали над их проделками. В мольеровском Тартюфе было нечто иное — тут наносилась смертельная рана самому принципу христианской этики, была раскрыта лживость и преступность всей системы церковной идеологии, претендующей на руководство духовной жизнью человечества.

Мольер с гениальной силой показал на примере Тартюфа, что христианская мораль дает возможность человеку быть совершенно безответственным за свои поступки. Человек, лишенный собственной воли и целиком предоставленный воле божьей, уже не отвечает ни за что — ведь он только послушное орудие в руках неба. Когда Оргон передает Тартюфу все свое имение, тот, совершая явное мошенничество, безучастным голосом говорит: «Знать, небу так угодно».