История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Этой тете могло быть лет пятьдесят, она была свежа для своего возраста, имела благородный вид и сохраняла еще остатки былой красоты, ушедшей вместе с молодостью. Накануне, за обедом, я ее не рассмотрел. Помимо общего предубеждения, присутствие этих двух бородатых людей, ужасно одетых, потеющих крупными каплями и, соответственно, распространяющих более чем неприятный запах, меня сильно угнетало; мне казалось, что, не уходя, они меня оскорбляют. Я знал, что, будучи людьми, как и я, они должны были иметь те же наклонности, но я не мог их извинить за наглость, с какой они посягали на мои привилегии, и признавал за собой право ими пренебрегать. Я находил очевидным, что, унижая их, я не понравлюсь даме, и чувствовал уверенность, что два обманщика рассчитывают на то, что из такого положения я выберусь лишь с некоторыми потерями. Никто не производит лучше таких политических исчислений, чем священники. Познакомившись со всей Европой, я могу сказать, что не видел нигде черного духовенства держащимся в рамках своего положения, кроме как во Франции; я никогда не встречал там монахов в обществе; я никогда не обедал в хороших домах со священниками или с епископами, достаточно смелыми, чтобы есть скоромное в дни, когда церковь им это запрещает; я никогда не встречал на публичных променадах или в театрах монахов или аббатов, кроме как одетых в светское. Наоборот, в Италии, в Испании и в некоторых городах Германии священники, монахи и все аббаты свободно обращаются во всех местах, в которых, казалось бы, позволено находиться только тем из них, кто по своему положению наверняка не может никого шокировать. Терпеливо выждав четверть часа, я не мог удержаться, чтобы не сказать доброй тетушке, что у меня есть кое что ей сказать, касающееся только нас двоих; я ожидал, что вонючки уйдут; но не тут то было, это она поднялась и отвела меня в другую комнату, чтобы выслушать, что я хочу ей сказать. На мой вопрос, нуждается ли она в деньгах, она ответила, что ей очень нужно двадцать дукатов де реньо , чтобы заплатить владельцу дома. Двадцать неаполитанских дукатов составляют 80 французских. Она была очень удивлена и исполнена благодарности, видя простоту, с которой я ей выложил эту сумму. Я отправился в «Кросьель», не дав ей времени меня поблагодарить.

В этот день со мной произошло кое-что, достойное быть описанным. Я обедал в одиночку в моей комнате, когда мне объявили о венецианском отшельнике, который сказал, что меня знает и хочет со мной поговорить. Я приглашаю его войти и вижу лицо, которое мне не незнакомо, но я не могу его вспомнить. Этот мужчина, высокий как я, но худой, тощий, на вид шестидесяти лет, с чертами голода, нищеты и изнеможения, с длинной бородой, лысой головой, платьем цвета ослиной шкуры, доходящим ему до пят, подвязанным на чреслах куском веревки, с которого свисают четки и грязный платок, с капюшоном, свисающим со спины, и длинной цилиндрической корзиной, которую он нес в левой руке, держа в правой посох, предстал перед моим взором не как служитель Господа, кающийся грешник, смиренный проситель милостыни, но как отчаявшийся, который собирается, быть может, убить меня в моей комнате.

– Кто вы? Мне кажется, я вас где-то видел, но не могу вас вспомнить.

– Я скажу вам, кто я, и поражу вас, поведав вам мои несчастья; но прикажите сначала дать мне поесть и попить, потому что с позавчерашнего дня я ел только плохой суп в госпитале.

– Охотно. Пойдите и скажите, чтобы вам дали поесть там, внизу, и потом поднимайтесь, потому что вы не сможете ничего мне сказать за едой.

Мой местный лакей спускается с ним, чтобы сказать, чтобы ему дали поесть, и я приказываю не оставлять меня одного с этим человеком, который по настоящему меня пугает. Будучи уверен, однако, что я должен его знать, я с нетерпением хочу узнать, кто он. Три четверти часа спустя он поднимается снова, имея вид больного, у которого от возобновления лихорадки воспламенилось лицо. Я говорю ему сесть и говорить свободно, потому что мой слуга, находясь на балконе, не услышит ничего из того, что он может мне сказать. Он начинает с того, что называет мне свое имя.

– Я Альбергони.