История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Элегантный вид, чувствительность, просвещенность и добродетели Фабриса вызывали бы смех, если бы он продолжал называться Тоньоло. Такова сила собственного имени в этом глупейшем из всех возможных миров. Те, кто имеет неблагозвучное имя, либо имя, вызывающее смешные ассоциации, должны его отбросить и взять себе другое, если они стремятся к славе или к удаче, связанной с наукой или искусством. Никто не может отказать им в этом праве, если только выбранное ими имя не принадлежит уже кому-то другому. Я полагаю, что они должны быть сами его авторами. Алфавит – это общее достояние, и каждый волен использовать его, чтобы сложить слово и сделать его своим собственным именем; Вольтер не мог бы войти в бессмертие с именем д’Аруэ. Ему бы не разрешили войти во дворец, захлопнув двери перед его носом. Он чувствовал бы себя приниженно, слыша постоянно слова « à rouer [48] ». Даламбер не стал бы знаменитым и великим под именем Лерон ( толстяк ), а Метастазио не прогремел бы под своим именем Трапассо. Меланхтон под именем « Черноземельский » не осмелился бы рассуждать об Евхаристии, и г-н де Богарне вызывал бы смех, сохрани он имя Бови ( Прекрасножитейский ), хотя сам автор его прежней фамилии обязан был ею лишь своей судьбе. Бурбо захотели именоваться Бурбонами, и Каральо наверняка возьмут другое имя, если решат обосноваться в Португалии. Я сожалею о короле Понятовском, который, я думаю, отказываясь от своей короны и от имени короля, отрекся также и от имени Августа, которым он себя нарек, всходя на трон. Одни Колеони из Бергамо воздержались от смены этого имени, поскольку, имея на гербе своей старинной фамилии железы, столь необходимые для размножения, были бы вынуждены одновременно отказаться от этого герба, в ущерб славе героя Бартоломео.

К концу осени мой друг Фабрис представил меня одной семье, созданной для утешения сердца и ума. Это было в провинции близ Зеро. Играли, крутили любовь и развлекались, затевая проказы. Доходило до кровопролития, и мужество состояло в том, чтобы при этом смеяться. Надо было ни на что не обижаться. Надо было терпеть насмешки, либо прослыть глупцом. Подпиливали кровати. Пугали привидениями; Давали девице диуретические драже, а другой – такие, которые вызывали неодолимые ветры. Надо было смеяться. Я не был менее бравым, чем другие, и в активной, ни в пассивной форме, но вот один случай, когда меня разыграли, который настоятельно потребовал моего возмездия.

Мы ходили обычно на прогулку на ферму, расположенную в получасе ходьбы; на полпути переходили через канаву по узкому настилу, образующему мост. Я ходил всегда по этому более короткому пути, несмотря на то, что дамы, проходя по узкому мосту, испытывали страх, хотя я, идя впереди, подбадривал их. В один прекрасный день я шагаю там первым, и когда я уже посередине, кусок настила, на который я уже ступил, проваливается и падает вместе со мной в канаву, которая заполнена не водой, но грязью, жидкой и зловонной. Плюхнувшись туда по шею, я вызвал взрыв хохота, который продолжался не более минуты, так как шутка, в конце концов, была отвратительная, и вся компания сочла ее таковой. Призвали крестьян, которые вытащили меня оттуда, выражая соболезнование. Пропала модная одежда, совсем новая, обшитая блестками, кружева, чулки, но это неважно. Я смеялся, хотя решил кровно отомстить, потому что шутка заслуживала крови. Чтобы выявить автора, мне надо было лишь продемонстрировать спокойствие. Упавший кусок был явно подпилен. Меня отвели домой и дали мне одежду и рубашку, потому что, направляясь туда только на двадцать четыре часа, я не имел ничего с собой. Назавтра я в самом деле уехал оттуда и вернулся к вечеру в эту прекрасную компанию. Фабрис, который воспринял дело как и я, сказал мне, что автор шутки остается совершенно неизвестен. Цехин, обещанный крестьянке, если она скажет, кто перепилил настил, сделал свое дело. Это был местный молодой человек, в чем я уверился, заставив его говорить с помощью другого цехина. Мои угрозы еще более, чем мой цехин, заставили открыть, что того, кто перепилил настил, подкупил сеньор Деметрио. Это был грек, торговец бакалеей, взрослый, сорока пяти – пятидесяти лет, хороший и любезный человек, с которым я не делал никаких других шалостей, кроме того, что отбил у него горничную мадам Лин, в которую тот был влюблен. Я никогда не изощрял так свой разум, как в этом случае, чтобы измыслить каверзу для этого злодея грека. Я должен был его достать, так же, а может быть еще сильнее, чем он меня, как по изобретательности, так и по причиненному вреду. Чем больше я думал, тем меньше мне шло в голову, и я уже приходил в отчаяние, поскольку видел, что придется, как говорится, «закопать мертвеца». Но вот что я придумал, размышляя о трупе.