Тогда, не делая ни малейшего шума, я подобрал палку от метлы и побил ее. Она визжала как свинья, но мы были на лагуне, где никто не ходит. Я знаю, однако, что я не бил ее ни по рукам, ни по ногам, и что сильные следы ударов могут быть только на ягодицах. Я заставил ее одеться, посадил на судно, которое случайно проходило мимо, и отправил на рыбный рынок. Мать этой девочки получила шесть цехинов, дочь сохранила свой отвратительный цветок. Если я виноват, то только в том, что поколотил подлую дочь, ученицу еще более подлой матери.
Мое послание не имело никакого эффекта, так как магистрат был уверен, что девица не была девственна, а мать отрицала получение шести цехинов и самый факт торга. Мне не удалось переубедить службы. Меня вызвали в суд, я не явился, и меня должны были арестовать, когда жалоба на то, что я выкопал мертвеца, и со всем последующим, поступила в тот же магистрат. Для меня было бы не так плохо, если бы эта жалоба поступила в Совет Десяти, поскольку, возможно, один трибунал прикрыл бы меня от второго. Второе преступление, которое было, по существу, лишь шуткой, становилось первостатейным. Я был персонально вызван в суд в двадцать четыре часа, под угрозой немедленного ареста. Теперь г-н де Брагадин мне сказал, что я должен уступить натиску бури. Я должен собираться в дорогу.
Я никогда еще не покидал Венецию с таким сожалением, потому что у меня было три или четыре постоянных приглашения, все дорогие моему сердцу, и мне везло в игре. Мои друзья заверили меня, что самое большее через год мои два дела заглохнут. Все улаживается в Венеции, потому что страна забыла о делах.
Собрав свой чемодан, я уехал с наступлением ночи; на завтра я ночевал в Вероне, а два дня спустя – в Милане, где поселился в гостинице «У колодцев». Я был один, хорошо одет, с дорогими побрякушками, без рекомендательных писем, но с четырьмя сотнями цехинов в моем новом кошельке, в прекрасном и большом городе Милане, чувствовал себя очень хорошо и был в прекрасном возрасте двадцати трех лет. Это был январь 1748 года.
Хорошо пообедав, я вышел в одиночестве, пошел в кафе, потом в оперу, и, полюбовавшись на первых красоток Милана, притом, что никто на меня не обращал внимания, я вознамерился повидать Марину, характерную танцовщицу, которой все аплодировали, и заслуженно; я увидел ее выросшей, оформившейся и обладающей всем, чем может обладать красивая семнадцатилетняя девушка; я намереваюсь возобновить с ней отношения, если она не занята. По окончании оперы я велю отвести себя в ее жилище. Она приходит и подсаживается к столу с каким-то спутником, но увидев меня, отбрасывает салфетку и бросается в мои объятия с дождем поцелуев, которые я ей возвращаю, решив, что спутника это не касается. Хозяин ставит третий куверт, не слушая, что тот ему говорит; она просит меня поужинать с ней, но прежде, чем садиться, я спрашиваю у нее, кто этот месье. Если он человек комильфо, я прошу Марину мне его представить; я должен знать, с кем сажусь за стол.
– Этот месье, – говорит Марина, – граф Сели, румын, а кроме того, мой любовник.
– Я тебя поздравляю. Месье, не подумайте ничего дурного о наших отношениях, потому что это моя дочь.
– Это шлюха.
– Это правда, говорит Марина, – и ты можешь ему верить, потому что он мой сутенер.
Этот грубиян швыряет ей в лицо нож, от которого она уклоняется, кидаясь бежать; он бросается за ней, но я останавливаю его, приставив острие шпаги к горлу. Одновременно я требую у Марины объяснений. Марина берет свою накидку, берет меня под руку, я вкладываю шпагу в ножны и с удовольствием веду ее к лестнице. Предполагаемый граф бросает мне вызов, предлагая явиться завтра в одиночку на сыроварню Поми, чтобы выслушать то, что он имеет мне сказать. Я отвечаю, что он меня увидит в четыре часа, после обеда. Я отвожу Марину в свою гостиницу, где велю приготовить ей комнату рядом со своей, распорядившись подать ужин на двоих.
За столом Марина, задумчиво на меня посмотрев, спросила, не сержусь ли я, что она убежала от грубияна, пойдя со мной. Заверив, что она доставила мне удовольствие, я попросил ее рассказать мне подробнее об этом человеке.