История жизни бедного человека из Токкенбурга

Эти утраченные записки, делавшиеся, как уверяет Брекер, «на дощечках»,[524] объясняют нам ту скрупулезность, с какой он мог рассказать спустя четверть века в посвященных солдатчине главах «Истории жизни» о своих маршрутах и о передвижении войск, назвать расстояния и даты, ошибаясь, кажется, лишь в редких случаях. Это одна из загадок его творчества. Каким образом этот девятнадцати-двадцатилетний деревенский парень, «невежественный, совершенно незнакомый с большим миром, наивный, вырванный из безлюдного далекого уголка земли», как Брекер сам о себе говорит,[525] не только не помышляя ни о каком писательстве, но даже не ведая, вернется ли он вообще домой, — каким образом мог он вести эти свои записи? Или во фридриховском Берлине, где собрались люди со всего света и где на парня с глухого швейцарского хутора обрушилась шумная и пестрая вселенная, действительно проснулся все-таки в юном Брекере дар хрониста? Мы не знаем этого — он об этом, в сущности, промолчал. Но мы держим в руках его реальную книгу и должны признать, что она не могла не иметь предыстории.

Брекеровское наследие преподносит нам и другие загадки. В дневнике и в своих сочинениях он, конечно, не все сказал о себе и даже о своем чтении. Вот он в своей «дневниковой» публицистике 1789—1790 гг. страстно обличает турок как исконных врагов христианства, призывая европейские монархии объединиться против них. Он даже видит во сне освобождение Белграда и Константинополя от Порты (на другой день газеты действительно сообщили о том, что 8 октября 1789 г. австрийцы овладели Белградом). Но рядом же в связи со слухами о том, что некоторые христиане в турецком плену идут на предательство, Брекер замечает, что «добропорядочный мусульманин» всегда предпочтительнее «малодушного христианина» (дневник за ноябрь 1789 г.). Эта мысль удивительным образом созвучна основной идее «Натана Мудрого» (1779) — философской драмы Г. Э. Лессинга. Драма эта была напечатана в год своего завершения и впервые поставлена на сцене в 1783 г., т. е. была хорошо известна публике к концу 1780-х гг., когда знаменитого автора уже почти десятилетие не было в живых. Читал ли Брекер драму — и этого мы не знаем, но он должен был хотя бы слышать о ней. То, что идея веротерпимости (человек важнее его веры) — одна из основных идей социальной философии XVIII в., с трудом утверждавшаяся в европейском мире и не потерявшая своего значения до нашего времени, пробилась к Брекеру, несмотря на весь его реформатский ригоризм, — подтверждает наше представление о нем как о человеке, проникнутом более чем знаниями — духом Просвещения.

Брекер знает имена не только Руссо, но и Вольтера, Жана Даламбера и политического писателя Жана-Анри Мобера де Гуве (трех последних он упоминает в своем «Разговоре в царстве мертвых»). В круг его чтения входят «Робинзон Крузо» и «Путешествия Гулливера» — бестселлеры XVIII в. Глубокое впечатление производит на Брекера «Дон Кихот» Сервантеса (полный немецкий перевод романа вышел в 1780 г., но Брекер пользовался и более ранним неполным переводом 1760-х гг.), так парадоксально прославляющий и одновременно осуждающий мечтательный энтузиазм и страсть к книгам. Может быть, знает он и о Кальдероне, драма которого «Жизнь есть сон» издана в немецком переводе в 1750 г. Кроме упоминавшегося уже И. Т. Гермеса Брекер читает «Себальдуса Нотанкера» (1754) Ф. Николаи и другие немецкие просветительские романы, старинный английский сатирический эпос Самуэля Батлера «Гудибрас» (в переводе И. Я. Бодмера 1765 г.) и новых английских авторов Ричарда Стиля и Джозефа Аддисона, «Векфилдского священника» (1767) Оливера Голдсмита и «Путешествие Хемфри Клинкера» (1772) Тобиаса Смоллета. Ему известны поэмы Джона Мильтона и «Ночные мысли» Эдварда Йонга, или Юнга (разумеется, в немецких переводах). В конце 1770-х гг. Брекер знакомится с гравюрами и текстами У. Хогарта, близкими ему по критике несуразиц и горестей мира.[526]

Среди его любимых авторов — Геснер. «И если мне придется пойти просить подаяние, возьму тогда с собою „Идиллии” Геснера, свой карандашик и листок бумаги, сяду где-нибудь на лугу, на солнышке и отведу душу».[527]

То, что человек, знакомый не понаслышке с реальными условиями существования швейцарского крестьянина, читает с удовольствием о вымышленной, приукрашенной жизни книжных пастухов и пастушек, обличает узость наших представлений о жанре идиллии и о творчестве Геснера. Уже в XIX в. забылись открытия цюрихского поэта, который одним из первых взглянул на природу как на прямую участницу жизни души и действительно первым из авторов Нового времени обнаружил поэтические возможности прозы. И, как это видно из приведенной цитаты, а также из самой «Истории жизни», именно Геснер открыл Брекеру глаза на эстетику альпийского ландшафта.