История жизни бедного человека из Токкенбурга

Брекер был читателем Гете — знал его ранние стихи, вчитывался в «Вертера». Тревога и тоска этого гетевского героя, который не находит себе места в обществе богатых и знатных, были хорошо знакомы «бедному человеку». Но имелся еще один духовный источник, объединяющий Брекера и Гете, — их общий страстный интерес к творчеству В. Шекспира.

Брекер знакомится с Шекспиром по немецкому переводу известного историка словесности и эстетика Иоганна Иоахима Эшенбурга (1743—1820), изданному в Цюрихе в 1775—1777 гг.[535] Из тринадцатитомного издания Брекер тщательно проштудировал двенадцать томов и записал свои впечатления в особую тетрадь, озаглавив их «Нечто о пьесах Вильяма Шекспира, сочиненное бедным неученым жителем мира сего, имевшим счастье их прочесть». Эти очерки были впервые опубликованы только в 70-х гг. XIX в.[536]

Шекспир и европейская культура — большая отдельная тема. Творчество этого английского драматурга и поэта позднего Ренессанса (или раннего барокко?) оказалось созвучно всем последующим временам начиная с эпохи Просвещения.[537] Интерес к Шекспиру в XVIII в. возник именно тогда, когда потребовалось дополнить идею Разума богатством чувств, превратить в искусстве характер-маску в живой образ и отразить в литературном и драматическом сюжете противоречивую действительность. Шекспир показал «субъективную сторону исторического процесса»,[538] т.е. взглянул на историю сквозь личность, чего и требовала эпоха Просвещения. Он перевернул формулу мировосприятия барокко «мир—театр» в понятие театра как отображения мира живых людей. Велико шекспировское влияние на русскую культуру.[539] Но немецкая литература «бури и натиска» и ее предшественники опередили в своем страстном шекспиризме всех и даже самих англичан.[540]

Психологизм Шекспира, а не только его драматургическое мастерство, противостоящее условностям театра классицизма, привлек внимание просветителей в Швейцарии. Еще в 1718 г. увлекся Шекспиром Бодмер, первые попытки немецких переводов шекспировских пьес предпринимаются также в Альпах («Ромео и Юлия» С. Гринеуса, 1758). Там же берется переводить его прозой Виланд, живущий в 1760-е гг. Цюрихе.

Поклонниками Шекспира были столь разные участники немецкого Просвещения, как Лессинг и Гете. Первый в 1767 г. в своем журнале «Гамбургская драматургия» призывал изучать Шекспира; второй взялся за этот труд и увидел в английском гении певца свободы человеческого «я», утверждаемой в вечной трагической борьбе личности с «неотвратимым ходом» истории (в речи «Ко дню Шекспира», 1771). Через сорок лет Гете напишет очерк «Шекспир и несть ему конца» (1813).

Соединение сложнейшего психологического рисунка с полным доверием к зрителю или читателю (Гете сравнил шекспировских героев со стеклянными часами) независимо от того, кто изображается — король, герцог, ремесленник, солдат, женщина, мужчина, придает наследию Шекспира ту общедоступность, демократичность, которую вслед за одним из основоположников современной литературной науки Иоганном Готфридом Гердером мы обычно называем народностью, превышающей всякую национальную и сословную принадлежность.[541]

Английскому изданию пьес Шекспира 1632 г. было предпослано стихотворение, в котором тогда уже отмечались основные качества его поэтики. В прозаическом переводе оно звучит так: «Плебейское дитя, с высокого своего престола он создает целый мир и управляет им; он воздействует на человечество тайными пружинами, возбуждая в нас то сострадание, от которого сжимается сердце, то мощную любовь, он зажигает и гасит в нас радость и гнев, он приводит в движение чувства; небесным огнем он видоизменяет нас, похищая нас у нас же самих».[542]

«Ведь в тебе целый мир», — словно цитирует Брекер это стихотворение в своем обращении к Шекспиру. Он беседует с покойным драматургом так, как говорил бы «с этим добрым человеком, сидя с ним за одним столом», высказывая ему свое мнение о прочитанных вещах, задавая вопросы и возражая в споре.

Совершенно так же воспринимал его Гете. «Шекспир, друг мой, если бы ты был среди нас, я мог бы жить только вблизи от тебя! Как охотно я согласился бы играть второстепенную роль Пилада, если б ты был Орестом...», — говорил он в своей речи 1771 г.[543]

Внутренняя, личная связь с Шекспиром стала традиционной в истории его восприятия. Через сто лет Ф. Ницше скажет: «Я не знаю более разрывающего душу чтения, чем Шекспир: что должен выстрадать человек, чтобы почувствовать необходимость стать шутом!»[544]

От издевательства глупцов
Ты станешь мне щитом,
А я тебе служить готов
Хотя бы и шутом —