История жизни бедного человека из Токкенбурга

Брекер стоял почти у самых начал немецко-швейцарского автобиографизма XVIII в.[557] Он узнал об «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо уже после того, как написал свою «Историю жизни». Лишь немногие мемуаристы, выступившие в жанре литературной исповеди, опередили тоггенбуржца. Это — Иоганн Георг Гаманн (1730—1788), ранний предшественник немецкого романтизма, с «Мыслями о моей жизни» (1758), все тот же И. К. Лафатер — автор «Тайного дневника наблюдателя самого себя» (1771) и названный нами ранее Генрих Юнг по прозванию Штиллинг с циклом томов «История жизни», начатым, напомним, в 1777 г. Брекер знал и других авторов, писавших о себе непосредственно или изображавших свою судьбу в историях вымышленных героев (X. Ф. Д. Шубарт, Карл Филипп Мориц с его автобиографическим и психологическим романом «Антон Райзер»[558]). Все эти писатели влияли на читательские вкусы, заменяя каждый в меру своих возможностей книжное слово живым разговорным эмоциональным языком.

Если говорить о Брекере, то в его жизнеописании «я» не заслоняет окружающую жизнь. Напротив, личный взгляд подобно увеличительному стеклу лишь усиливает отчетливость и яркость деталей. Внутренняя и внешняя жизнь личности складывается в стройный сюжет, который словно бы выстроен самой жизнью. Здесь, однако, еще придется потрудиться историкам литературы, потому что, как показывает дневник писателя, Брекер несомненно подвергал переживания и факты своей жизни определенному отбору, где-то усиливая тему своей простоты и наивности (образ «бедного» и «неученого» человека требовал этого), где-то приукрашивая чувствительностью свои лирические воспоминания, где-то опуская мелкие события. Задача явно состояла в том, чтобы взволновать читателя, тронуть его душу — как полагалось по законам эстетики сентиментализма. Но, разумеется, и заинтриговать его ходом событий. В общем, видна своего рода синусоида сюжета, на которой высшую точку образует, очевидно, «берлинский эпизод». Остальные «волны» подымаются не так высоко, но ритмика их заметна. Это — история любви к Анхен (гл. XXIX—XXXV), гибель отца в лесу (гл. LXIV), смерть детей (гл. LXIX), отчаянное письмо к Лафатеру (гл. LXXIV). Но мы далеки от того, чтобы подозревать Брекера в существенном эстетическом переосмыслении жизненного материала. Как уже отмечалось, этот автор задержался на полпути между дневником и литературной переделкой своей биографии, соединив в «Истории жизни» качества исторического свидетельства и художественного произведения.

Иногда можно указать на прямых литературных предшественников Брекера. Особенно это касается темы природы. Эта тема разработана у Брекера до мельчайших подробностей — до описания цветов, деревьев, скал, птичьего пения. После английского поэта Джеймса Томсона, чьи «Времена года» (1726—1730) оказали влияние на всю европейскую поэзию, эту традицию продолжил в Германии певец Природы Бартольд Гинрих Брокес (1680—1747) и соотечественники Брекера А. Галлер, С. Геснер, Франц Ксавер Броннер (1758—1850).[559]

Военная тема также не была новой для немецкоязычной литературы. Достаточно назвать еще раз роман Гриммельгаузена о тяготах Тридцатилетней войны. С такой же беспощадной, почти натуралистической, правдивостью, как это делал Брекер, станет позднее описывать ужасы войны, пожалуй, только Гете в «Кампании во Франции» и «Осаде Майнца» (1822) и впоследствии, конечно, — Лев Толстой в «Севастопольских рассказах» и эпопее «Война и мир», а в XX столетии Э. М. Ремарк и другие авторы, осуждающие превращение политики в человекоубийство.