Историки железного века

Наличие у советской власти «теории насилия», опирающейся на принцип классовый целесообразности, заменяет обычное судопроизводство с его правовыми нормами, требованиями законности и прочим, по выражению Старосельского, «юридическим кретинизмом», который он считал порождением «товаропроизводящего общества»[205], иначе говоря, разновидностью, по Марксу, «товарного фетишизма».

Якобинский терроризм он приветствовал как шаг в преодолении подобного «кретинизма», «фетишизирующего реальные отношения» и мешающего их «рациональному истолкованию». Его восхищение вызывал «великолепный Сен-Жюст», который отказывал свергнутым королям в праве на суд; и бессудная расправа над Николаем II означала, по мнению советского ученого-правоведа, осуществление идеи якобинца[206].

Да и суд, по автору, как «орган классовой борьбы» лишь «промежуточное звено между угрозыском и тюрьмой»[207]. И упразднение правовых норм заодно с процедурами правосудия оказывается задачей не только социалистической, но и буржуазной революции – «абсолютная целесообразность». В целом нормативную теорию правосудия, основанную на постулате «абсолютной ценности человеческой личности», советский правовед отвергал за отрицание реальности общественной жизни, в которой человек становится «средством для других целей»[208].

Высшим правовым принципом оказывается классовая целесообразность, а ее архетипом – действия ВЧК (не случайно оппоненты Старосельского из юристов назвали его подход «чекизацией права»). Как предельное воплощение «абсолютной целесообразности» деятельность карательного органа Советской власти противопоставляется «абсолютной нецелесообразности» в действиях Революционного трибунала якобинцев[209]. Начиная с сопоставления двух исторических разновидностей революционного террора, ученый приходил к обоснованию пролонгации последнего как формы уголовной репрессии в Советской России.

Логика классового подхода, исходившая из «глубочайших антагонизмов» человеческого общества, вела от защиты террора во имя революционной необходимости к обоснованию необходимости диктатуры как системы власти, смысл установления которой – в подавлении «враждебного класса» с его приверженностью к «отжившему способу производства». И то, и другое приобретало концептуальное значение особого подхода, прочно соединявшего вопрос о революции с вопросом о власти и представлявшего важнейшую особенность складывавшейся в Советском Союзе на рубеже 20– 30-х годов макрополитической теории, получившей наименование «советского марксизма».

Конечно, не Старосельский был заглавным в этом процессе. На «историческом фронте» его возглавил признанный глава этого «фронта» М.Н. Покровский, придав всей теории в соответствии с положениями «Вопросов ленинизма» и другими сталинскими текстами вид учения о власти. «Только тот, кто признает политические выводы из марксизма, признает диктатуру пролетариата, тот – настоящий марксист (курсив мой. – А.Г.)»[210], – проповедовал Покровский.

Своей концепцией якобинской диктатуры Старосельский внес определенный вклад в этот «настоящий» марксизм, имея в виду напрашивавшуюся аналогию, засевшую в головах советских историков. А из всех популярных аналогий 20-х годов[211] едва ли не самую многозначительную прописал, говоря языком тех лет, лидер историков-марксистов «на западном фронте» Лукин: «Сама якобинская организация с ее строго централизованным аппаратом, “чистками”, партийными мобилизациями и крепкой связью с массами во многом напоминает ВКП большевиков»[212].

Эту аналогию, вместе с другими уже отвергнутую к началу 30-х годов идеологическим аппаратом в ходе борьбы с оппозицией (и потому ставшую подспудной), последовательно – он и здесь отличился «бесшабашным», я бы сказал, стремлением идти до конца – развивал Старосельский. Историческая аналогия в сущности предопределила направление его исследования, которое вылилось в структурный анализ якобинской диктатуры[213].

Кроме конъюнктурно-политического, существовал более глубокий, идейно-теоретический мотив обращения Старосельского к анализу диктатуры – коллизия между буржуазной сущностью революции XVIII века и небуржуазным характером ее основных движущих сил. Та самая коллизия, что сделалась краеугольным пунктом специфичного для советских историков восприятия революции и притом камнем преткновения в ее интерпретации.

«Основное классовое противоречие французской революции, – формулировал Старосельский, – …движение, народное по субъекту и буржуазное по объекту»[214], или более развернуто со ссылкой на Ленина и Бухарина он писал: революция «была объективно буржуазной, т. е. открывшей дорогу свободному капиталистическому производству», а ее движущей силой был «так называемый народ, т. е. мелкая буржуазия[215], которая… является собственно враждебной и противоположной капиталистическим устремлениям»[216].