Историки железного века

Эту коллизию Старосельский пытался разрешить в духе ленинской концепции революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства как переходного этапа к социалистической революции («Две тактики социал-демократии в демократической революции» В.И. Ленина)[217]. И у него получался оригинальный и к тому же не слишком ортодоксальный вывод: революция буржуазная, однако якобинская диктатура предпролетарская.

Связь между диктатурами, уверял Старосельский, ближе, чем может показаться на первый взгляд: «Грандиозный размах революционного движения, который был достигнут благодаря мелкобуржуазной диктатуре якобинцев, подготовил почву для следующего исторического этапа, для борьбы за диктатуру пролетариата. Разрушение феодализма наиболее радикальными методами подводит непосредственно к задачам социалистической революции. Якобинцы исчерпали до конца все возможности революционно-демократической диктатуры; дальнейшее движение вперед после них стало возможным только на путях Бабёфа, июньского восстания 1848 г. и Парижской Коммуны». Итак, «революционно-демократическая диктатура» (заметим сам термин вошел, таким образом, в употребление к концу 20-х годов) видится Старосельскому в типологическом плане «ближайшим преддверием диктатуры пролетариата»[218].

В одержанной победе «классово-диктаторских методов» над «формально-демократическими целями» Старосельский усматривал движение, пусть непоследовательное и незавершенное, к «демократии более высокого типа»[219]. Диктатура превращается в высшую историческую инстанцию!

Нет, это не «кратократия» (А.И. Фурсов), диктатура не само-довлеет; наоборот, ее ценность – в революционных возможностях преобразования общества. Но вот масштабы завораживают дух. Диктатура пролетариата «переводит капиталистическое общество в общество бесклассовое и безгосударственное»[220]!

При прочтении книги Старосельского трудно отрешиться от впечатления, что для автора система диктатуры совпадает с преобразуемым социальным порядком, поглощает или вбирает в себя самое общество. Так, вопрос о генезисе коммунистического учения становился вопросом о природе коммунистического общества.

Политическая система диктатуры, в понимании Старосельского, своим происхождением и важнейшими чертами явилась организацией массового народного движения, тем не менее логическим центром монографии оказываются главы 4 и 5, где якобинская диктатура характеризуется с позиций ленинского учения о правящей партии. Старосельский приходил к выводу, что революционеры XVIII века смогли создать подобную руководящую силу: «буржуазной революцией с осени 1793 г. более или менее управляла партия – народные общества или клубы (курсив мой. – А.Г.)».

Правда, якобинцам не удалось укорениться в «толщах трудящейся массы», их организация оказалась сведенной к идеологическому и административному аппарату. К тому же возникли проблемы классового подбора кадров, нерешенность которых помешала якобинской «партии» стать «по своему персоналу авангардом революционного класса», «плотью и кровью от трудовой мелкой буржуазии»[221]. И все же «величественное здание якобинской диктатуры» – то главное, что оставила после себя революция XVIII века[222].

Старосельский повторял общие места критики экономической политики диктатуры (Фридлянд, Моносов) – якобинская политика «безнадежно застревает в пределах вульгарного антикапитализма» и, «будучи, как всякое народное революционное движение, движением прогрессивным, якобинская диктатура экономически реакционна». Поразительно, как трактовка якобинизма в ранней советской историографии предвосхитила инновации «ревизионизма» во французской историографии 1960-х! Притом остается непонятным, зачем понадобился столь изощренный анализ достоинств и несовершенства якобинской организации, если она из-за своего «антикапитализма» и «экономической реакционности» изначально и фатально «таила в себе необходимость собственной гибели»[223].

Напрашивается объяснение, что ученый не только декларировал «поучительность» опыта якобинской диктатуры для «пролетарской революции»[224], но и пытался эту «поучительность» раскрыть. Тогда встают на свои места страстное отстаивание превосходства однопартийной организации над парламентской системой и «материальной демократии» в виде классовой диктатуры над «формальной демократией». Установки о «классовом подборе аппарата»[225], его «однородности» станут понятными как озабоченность сохранением пролетарско-интеллигентского лица правящей партии в условиях растворения ленинского ядра ВКП(б) в притоке после 1925 г. («ленинский призыв») массы новых членов, для многих из которых партийность означала привилегированность, вступление в партийные ряды – гарантию карьерного продвижения. А тезисы о партийном руководстве государством видятся предостережением об угрозе партноменклатуры и о становлении в СССР диктатуры чиновников.