Исцеление водой

Гляжу на Грейс во все глаза. Только теперь до меня доходит, о чем мне говорил сегодня Ллеу. И понимаю наконец, что именно на самом деле имеет в виду она.

– Только не спрашивай меня об этом, – добавляет Грейс, словно читая мои мысли. – Никогда.

Я и не спрашиваю. Вместо этого жалуюсь на то, что у меня что-то с волосами – вылезают, стоит их где-то чуточку потянуть. И что-то с глазами, и с ушами, и с сердцем.

– Просто не смотри на него вблизи, – советует сестра. – И постарайся, чтоб было поменьше прямого контакта. Если уж так надо, то прикасайся к нему хотя бы через одежду.

Тут я напрягаюсь.

– Ну, не можешь, так не можешь, – уступает она. – В конце концов, именно ты пострадаешь больше всех.

«Значит – перемирие».

Поерзав в воде, Грейс оглядывает меня так, будто лишь сейчас увидела, будто я только что зашла к ней в ванную. Внимательно смотрит на мои бедра, и я невольно натягиваю пониже подол платья.

– Я часто думала о том, что мать с Кингом к тебе слишком жестоки, – говорит она, касаясь мокрой ладонью моей руки. – Я бы хотела, чтобы все было совсем иначе.

Что ж, возможно, еще и не поздно. Я спрашиваю, не пойти ли нам втроем в комнату матери, и Грейс пару мгновений оценивающе глядит на меня из воды, подтянув к груди колени.

– Ладно, давай, – говорит она и протягивает мне руку: – Помоги только подняться.

На моей ладони кончики ее пальцев кажутся сморщенными и словно обструганными. Я распахиваю полотенце, чтобы обернуть сестру после ванны, непроизвольно отмечая хрупкие выступы ее тазовых костей под еще пухлым после беременности животом.

Да, мы и впрямь делаемся все слабее и слабее.

В маминой спальне мы с сестрами останавливаемся перед стеной с оковами. Перед блестящими, с именами – и позорными, неподписанными.

– Почему бы нам не сделать выбор снова? – предлагаю я. – Пока мамы тут нет. А еще же можно позвать мужчин – пусть выбирают вместе с нами. – Я оглядываюсь по сторонам на сестер, ища поддержки своей идее. – Или хотя бы просто мы втроем выбирать будем.

Сестры хранят молчание. Это вполне естественно – избегать нечто покалеченное и разбитое, держаться от этого на расстоянии.

– Я правда сильно сомневаюсь, Лайя, что это что-нибудь решит, – говорит наконец Грейс.

У меня щемит в груди, и я кашляю, пытаясь облегчить свою боль.

– Что ж, нет так нет, – говорю я, и мы выходим из маминой комнаты еще быстрее, чем туда вошли.

Грейс непринужденно обнимает Скай за плечи, и от ее влажной еще кожи платье на спине младшей сестры делается прозрачным. Промокшая ткань кажется тонкой и голубоватой, и на мгновение мне представляется мертвяк с его безвольно шевелящимися конечностями. Мне даже приходится с силой помотать головой, чтобы избавиться от этого жуткого образа.

«Я решила, что, если как следует возьмусь, то тоже смогу быть злой и мстительной. Что он у меня растворится от страха, точно аспирин в стакане воды. Что он падет передо мной на землю и станет молить о пощаде. В самом деле, почему нет? Я решилась на это одна – остальные женщины не пожелали участвовать в этих замыслах. Дескать, я умру, пока пытаюсь что-то сделать. А я ответила, что мне без разницы. И мне действительно было уже все равно…»

На шестой день отсутствия матери я, проснувшись, сразу выхожу из дома, решив обойтись без завтрака. Пока иду коридорами, никого вокруг не вижу, и на миг я даю волю фантазии: будто к берегу прибыла лодка и всех уже забрали на борт. Однако забавляет меня это лишь потому, что ничего подобного в реальности нет. Если последний год меня вообще чему-то научил, так это тому, что одиночество для меня разрушительно. Я не тот человек, что способен с этим справиться.

Проведя пальцем по краю большой вазы, что одиноко украшает каминную полку в холле, я снимаю изрядную щепотку пыли. Ваза пустует, если не считать залетевшей туда осы, с дрожащим гудением тыкающейся в фарфоровые стенки, обреченной умереть в собственном гуле.

– Вот тебе! Страдай, – неслышно, одними губами говорю ей.

Где-то посреди ночи – снова в постели одна – я проснулась с четким осознанием того, что нет ничего на свете, чего бы я ни сделала для него. И пока сюда не примешиваются прочие мысли, осколки каждодневных переживаний и забот, это вроде бы совсем просто. Напоминание о том, какой непосредственной и прямолинейной порой оказывается любовь, когда все вдруг сложится в единую картину.