Исцеление водой

Мягкими шагами мы неслышно прошли через уснувший дом на кухню, и там ты мне отрезал кусок кровяной колбасы, которую сам ел по ночам. Это была мужская еда, запретная для нас. Я попыталась ее разжевать, но она словно застряла во рту жестким хрящевым комком. Проглотить это было невозможно. С «сухими» рвотными позывами я наконец выплюнула ее в раковину.

Ты погладил меня по спине, потом взял за руки и тихо произнес:

– Вот видишь?

На какое-то время – сразу после того как мать узнала о нас с тобой – мы с нею даже сделались друг к другу ближе. Все ж таки в первую очередь я была ее дочь. И в наше уравнение теперь добавилась еще и ее внучка. Потихоньку растущая во мне, еще не видная воочию.

Мы много времени проводили тогда с мамой. Она не всегда была такой откровенно озлобленной.

Вместе мы частенько шили, сидя напротив друг друга за обеденным столом. Порой пикировались с ней жесткими репликами, и ее слова звучали куда грубей моих. Но мои слова шли не от сердца. Мое сердце было совсем в другом месте. Время от времени лицо у нее сморщивалось, будто она плакала, но я тогда не плакала ни разу.

Мать рассказывала мне о своем детстве, и эти истории, как я понимала, были скорее объяснением, мольбой о понимании. Всего этого мне вообще не хотелось слышать: о том, как она ела вместе с мамой горячий хлеб, о том, как общалась с другими детьми, мальчиками и девочками. И как они толкали друг друга, сваливая на землю. Это было совершенно иное время. Ободренная происходящими во мне переменами, я попросила ее поделиться воспоминаниями о моем настоящем отце, но мама отказалась. Имея такую возможность, она предпочитала держать это в тайне от меня.

Я не хотела, чтобы она сделалась моей подружкой-наперсницей. Иногда она бывала мне врагиней, а иногда просто матерью – врагом уже в другом отношении.

Похоже, мама знала, что ты на самом деле жив, и этот факт она ощущала как позор, как глубокую рану. Она писала тебе письма, пусть даже и не имела возможности их отослать. Я обнаружила их в первый же день, как она исчезла. Я тогда сразу – одна, без сестер, – пошла в ее комнату посмотреть, вдруг что удастся там найти. Вдруг что сумею обнаружить, или использовать для себя, или просто подержать в руках, угадывая предназначение вещи. Так нашла я пистолет. И блеск для губ – цвета замороженного апельсина, совсем не ее оттенка. Да и никому другому не подходящего, как я убедилась сама, мазнув себе его по губам.

Я посчитала, ее письма к тебе являли собой сложную, искусную метафору. Ее скорбящая душа отказывалась понимать, что ты, по сути, оказался всего лишь куском смертной плоти. И мое сердце смягчилось. В конце концов, в ней все-таки жила любовь.

Каждое ее письмо заканчивалось фразой: «Только заклинаю, не посылай за нашими девочками!» – или другими мольбами о том же самом. Я тогда приняла это за истовую молитву, призванную отвести от нас смерть. Решила, что мать написала это как страстное обращение к морю. Как послание, что следовало передать тебе, где бы ты ни хоронился, в окружении таких же, плавающих по морю призраков.

«Прости, что вынудила тебя уйти», – говорилось в одном из писем, но в ту пору я перестала особо вчитываться в смысл. Я уже знала, что такое вина выжившего.

Первый раз, когда я тебя ударила, ты только рассмеялся. Ногтями лишь оторвало чуточку кожи на твоей щеке. Даже крови не было.

– Ты прям как твоя мать, – усмехнулся ты. – Такая же стерва.

Ты был прав, она и впрямь была стервой. Она отпускала себе длинные ногти, заостряла пилкой и красила в чересчур яркие цвета. Именно она стояла за самыми садистскими методиками лечения. Мне даже трудно сказать, то ли она искренне верила, что жестокостью творит для дочерей благо, то ли просто втайне ненавидела нас.

Какое-то время я даже думала, что она отравила тебя и как-то сумела оттащить твое тело подальше в лес. Что ее слезы фальшивы, и ничего за ними не стоит. Когда тебя не стало, она сумела обмануть всех остальных.

И при всем этом она так часто нам твердила, что нас любит, что это уже превратилось в настоящее преследование, в то, от чего никак невозможно отвернуться.

И с каждым днем граница большого мира подступала к нам все ближе. И каждый день нам приходилось глядеть в лицо матери и молиться о ее здоровье, и о ее душе, несмотря на все то, что она нам причинила. И то, что некогда причинили ей.

Сама не знаю как, спускаюсь вниз по лестнице. Иду на звуки пианино в танцевальный зал. Там явно кто-то не умеющий играть. Лайя. Мгновение она глядит на меня от инструмента, затем встает. Я зову ее по имени, потом еще раз.

– Что они тебе сделали? – спрашивает она, вся дрожа.

Я оглядываю себя, видя кровь на своем платье и на руках, и понимаю, что не способна вымолвить ни слова.

Скай мы находим в кухне – сестра рыскает по буфету в поисках что бы поесть, чуть не наполовину забравшись в шкафчик. Мы с Лайей касаемся ее ладонями и уводим вместе с нами наверх, в спальню к Лайе.