It's not about age (СИ)

Интересно это слышать от самого себя. Перед моими глазами все та Гвендолин ― младенец, которую я держал на своих руках, убаюкивал и рассказывал что-то удивительно-сказочное. Я не прочь подержать ее на своих руках и сейчас, понаблюдать за ней, как она тихо сопит на кроватке, но в момент этого желания всплывает дикая осознанность. Осознанность того, что она уже выросла. И сейчас может воспринимать все абсолютно с другой позиции. Например, если я действительно схвачу ее и унесу в гостиную, положу на кровать и, укрыв одеялом, начну шептать дивный мир, в котором она раньше засыпала, вряд ли она сумеет понять меня правильно. Ее возраст глуп. Очень глуп. Он находится в позиции: «Я не ребенок, но еще маленькая». Сложный возраст, я бы сказал. Отнесешься слишком по-детски, ― не нравится; слишком по-взрослому, ― тоже невпопад. Что ж им надо, детям? Коробку шоколада, миллион компьютерных игр, море игрушек? А быть может, любви? Ох уж эти детки.

― Можно я лягу с тобой? ― спрашивает меня девочка, и, не дождавшись разрешения, залезает на кровать.

Гвендолин заползает под одеяло и укрывается им. Косо пялясь на меня, пытается сделать вид, что засыпает, но меня не обманешь. Я смотрю в потолок, боковым зрением замечая, как она изредка покусывает ногти или ворочается. Когда-то мы также лежали на этой кровати, посередь ночи, пялясь, кто куда: я в потолок, а она на меня. Я ловил истинное удовольствие, находясь рядом с ней. А сейчас все настолько изменилось, что мне не под силу даже почувствовать это удовольствие. Я в плену мыслей, именно они затуманивают мое сознание. Но Гвендолин, видимо, ничто не мешает. Она зевает, продолжая глазеть на меня, даже не понимая, в каком я сейчас состоянии. В состоянии одурения, опьянения ее глазами, ее голосом. Все это, как буря, нашло на меня и взяло верх надо мной. Отвернувшись, и пролежав несколько минут, я чувствую ее руки на своем теле. Дернувшись, даю ей знак того, чтобы она немедленно убрала свои лягушки от моего тела, иначе я уберу их сам. Но Гвендолин, наоборот, прижалась еще плотней, что заставило меня повернуться к ней всем телом. Она отстранилась на несколько сантиметров, моргая так часто, что на долю секунды мне показалось, что ей хочется докучать мне, нежели чем просто заснуть.

― Не трогай меня. Или хочешь вернуться в гостевую комнату? ― настораживаю ее.

― Но ты такой теплый, ― она немного приподнимается, поставив свою ручку под голову. ― Почему я не могу дотронуться до тебя? ― осведомляется она.

Должно быть, сейчас вы поддержите ее любопытство и спросите: «Почему ей нельзя дотрагиваться до тебя, тем самым, греясь?». Ответ на этот вопрос таится в глубине моей души. Настолько глубоко, что я сам порой не замечаю его. Но на данный момент скажу вам откровенно: я невероятно уморился за сегодняшний день. И любые прикосновения доставляют мне крайнее неудобство, даже прикосновения Гвендолин. Нет. «Даже» ― неуместно. «Особенно» ― вот, что уместно. Особенно прикосновения Гвендолин будоражат мое сознание так, что оно не сможет спокойно предаться Морфею.

― Прошу, оставь меня в покое. Скоро утро, я хочу отдохнуть, ― произношу спокойно, весьма уравновешенно. ― Если тебе нужно еще одно одеяло, я могу принести его.

Не вымолвив и слова, она отворачивается и укутывает одеялом все свое тело, включая голову. С меня одеяло, конечно же, уехало. И что мне остается сейчас делать? Помните, я говорил, что дети в возрасте Гвендолин чудны и непонятны? Вы убедились в этом сейчас. Я и представить себе не могу, что я должен сейчас делать: утешать или игнорировать. Как по мне, я бы проигнорировал и спокойно уснул. Да, это самый перспективный вариант. Но перспективу он дает лишь только в том случае, если ребенок, что возможно, обиделся на меня, не знаком мне. А я знаю Гвендолин лучше, чем самого себя. И не могу игнорировать ее обиды. Даже когда я слишком утомлен, слишком голоден, слишком устал. Эта девочка ― моя слабость, каким бы сильным я ни был.