It Sleeps More Than Often (СИ)

Счастье — редкий гость в душе господина Лоренца. Счастья он если и искал, то лишь в юности, будучи наивным и открытым — глупым, одним словом. Он искал счастья в людях, но быстро понял неверность этого пути. Закрыв для себя тему человеческого единения, он пошёл путём другим — путём целеполагания и непреклонности, свершений и успеха. Судьба благоволила ему — но это лишь фигура речи; коллеги часто принимали его за счастливчика, поймавшего некогда удачу за хвост и умудрившегося удерживать её подле себя годами. Удача стала его единственной спутницей, верной и неизменной — такими виделись другим причины всех его достижений. Всегда проще видеть за чужими успехами некое благоволение высших сил, ведь видеть то, что на самом деле за ними стоит, непросто. Непросто признавать, что кто-то чуть смелее, трудолюбивее, настойчивее, изворотливее и твёрже, чем ты сам. У Лоренца полно завистников в церковных кругах, а сколько у него злопыхателей среди тех, кто в эти круги не вхож — и не счесть. Двое из них и сейчас не изменяют себе: расшаркиваются в поздравлениях, раскланиваются в показушном почтении, в глубине души сгорая от негодования: опять он, почему всегда он, почему всё ему! Интерес прессы, бесконечное мелькание на страницах изданий, раболепное почитание паствы, безапелляционное уважение представителей всех ветвей власти… Баловень судьбы — не иначе. Уж не самому ли дьяволу он продал душу в обмен на алый пилеолус? Лоренц о счастье не грезил с юности — его жизнь прошла в стремлениях к чему поважнее, но некоторое время назад он смутно стал ощущать в себе то неведомое, тенеподобное, странное чувство, едва уловимое: чувство трепета, на долю секунды пронизывающего всё его существо, когда рядом другой человек. Кэт могла просто проскользнуть мимо, пока он обедал на кухне, могла, даже в его сторону не взглянув, залезть в холодильник, вытащить упаковку сока и скользнуть обратно — в комнатку, дремать; ей и в голову бы не пришло, что своим появлением на кухне она заставила дыхание немолодого епископа сбиться, а сердце — ускорить бег. Лоренц не гнал от себя это наваждение, хотя в его планы оно конечно не входило. Он просто решил, что заслужил его. И принял как должное. Жизни своей без вертлявой сестрицы подле он уже не мыслил, а раскрываться перед ней не собирался. Она — для него, а не наоборот.

Но юношеский трепет, предвестник последней любви — лишь тень того экстаза, что испытывает Лоренц сейчас. Кланяйтесь, кланяйтесь, пройдохи. Они больше не ровня. До официальной церемонии санополагания ещё далеко, но дело решено: только что, в этой комнате, искусно и даже чуть вычурно обставленной аутентичной баро́чной мебелью, господин ординарий Райнхард Маркс объявил главам трёх епархий, что резиденция в Мюнхене вскоре сменит постояльца. И претендент на освободившийся пост один: он так очевиден, что процесс передачи кардинальского престола — всего лишь формальность. За встречей последовал изысканный ужин, и Лоренц много ел и пил, а ещё больше — упивался. Ещё никогда созерцание лицедейских гримас на физиономиях немолодых коллег не приносило ему такого удовольствия. Вот оно — счастье, для которого стоило бы прожить пятьдесят два года в лишениях и ограничениях. Но Лоренц — хитрец, и со временем он научился обходить и их, оставаясь клириком с мирскими потребностями, в удовлетворении которых он себе не отказывал. Двойная, тройная, какая угодно жизнь — жизнь под строгим самоконтролем, теперь станет ещё ярче. Ответственности он не боится — если бы боялся, так и остался бы приходским попом в какой-нибудь глухомани, таким же, как большинство его товарищей по семинарии. Он выбрал Конго и вернулся победителем. Корпениям над Писанием он предпочитал светские рауты в приёмных влиятельных персон, а сомнительным “друзьям” — друзей настоящих, выгодных. Мало кто надевает лиловую сутану, едва перешагнув сорокалетний рубеж, но лишь избранные меняют лиловую на алую, едва перешагнув пятидесятилетний.