Итальянец

несколько ступеней, но заколебался и снова застыл на месте. «Свет ее потревожит, — подумал он, — лучше обойтись без лампы. Но тогда…» Поразмыслив, монах решил, что в потемках не сможет нанести удар точно, и оставил лампу при себе, но все же спустился, чтобы приказать Спалатро не сходить с места, пока не дождется сигнала, но, когда раздастся зов, тотчас подняться наверх.

— Я послушаюсь вас, синьор, но обещайте, что не позовете меня, пока все не будет кончено.

— Обещаю. А теперь помолчи!

Монах взошел по лестнице и приник ухом к двери: в комнате было так тихо, словно смерть уже ступила за ее порог. Открыть дверь, к которой давно уже никто не притрагивался, оказалось нелегко; в прежние времена дверца открывалась бесшумно, но теперь приходилось опасаться, что стоит ее задеть — и она заскрипит. Не без усилий Скедони все же проник в помещение и убедился по царившей там тишине, что Эллена не проснулась. Несколько мгновений монах, пряча лампу за дверцей, оглядывал комнату, затем осмелился шагнуть вперед; лампу он прикрывал своим темным одеянием.

Приблизившись к постели, Скедони по едва слышному дыханию Эллены удостоверился, что девушка спит; мгновение — и монах уже стоял с нею рядом. Вероятно, глубокий, мирный сон охватил девушку, когда она прилегла на матрас, изнуренная горестями: на ее сомкнутых дремотой веках все еще поблескивала влага.

Внезапно Скедони заметил, что непорочное лицо Эллены озарила слабая улыбка. «Она улыбается прямо в лицо своему убийце! — с содроганием сказал себе монах. — Я должен спешить».

Скедони нащупал кинжал; несколько минут ушло на то, чтобы трясущейся рукой высвободить его из складок одежды; вслед за тем монах снова подошел ближе, готовясь нанести удар, но тут ему пришло в голову, что платье девушки может стать помехой, и он склонился, чтобы посмотреть, нельзя ли сдвинуть материю в сторону, не разбудив при этом будущую жертву. На лицо Эллены упал свет, и монах заметил, что улыбка исчезла — прежние видения сменились новыми, под ресницами выступили слезы и по чертам пробежала легкая судорога. Эллена что-то сказала! Скедони, опасаясь, что ее потревожил свет, резко отпрянул; решимость вновь покинула его, он прикрыл лампу, спрятался за пологом и стал прислушиваться. Но слова звучали глухо и невнятно, и стало ясно, что Эллена по-прежнему дремлет.

С каждым мигом отсрочки Скедони все больше овладевала тревога и отвращение к тому, что он задумал совершить. Всякий раз, как он намеревался вонзить в грудь девушки кинжал, невыразимый ужас удерживал его руку. Подобных чувств он от себя не ожидал; возмущаясь своей жалкой трусостью, он счел необходимым подкрепить свою решимость вескими резонами, и в его голове пронеслись следующие мысли: «Разве не сознаю я необходимости того, что предстоит совершить? Разве мое возвышение — а оно мне дороже жизни — не зависит от того, свершу ли я задуманное? Разве не ее любит этот юнец Вивальди? Неужели я позабыл церковь Спирито-Санто?» Эти соображения оживили его, мстительные помыслы укрепили его руку; откинув с груди жертвы батистовый покров, он уже занес кинжал для удара, но через мгновение, пораженный ужасом, застыл как статуя. Из груди его вырывалось затрудненное, хриплое дыхание, на лбу выступили холодные капли; казалось, монаху изменил разум. Немного придя в себя, Скедони наклонился, чтобы пристальней рассмотреть миниатюру, скрытую ранее под батистом. Один взгляд — и у Скедони почти не осталось сомнений в ужасной истине; в нетерпеливом стремлении узнать все до конца исповедник не подумал о том, сколь неосмотрительно он поступит, если покажется пленнице здесь, среди ночи, да к тому же с кинжалом в руке, и вскричал:

— Проснись! Вставай! Скажи, как твое имя? Говори же, быстро говори!

Эллена, пробужденная звуками мужского голоса, резко приподнялась и затем, обнаружив при тусклом свете лампы изможденный лик и дикий взгляд своего гонителя, вскрикнула и откинулась на подушку. Сознание не оставило девушку: решив, что настал ее смертный час, она собрала все силы, чтобы взмолиться о пощаде. Энергия ее чувства помогла ей подняться и броситься монаху в ноги.

— Смилуйтесь, о отец, смилуйтесь! — воскликнула Эл-лена дрожащим голосом.

— Отец? — взволнованно прервал Эллену Скедони, сделав видимое усилие, чтобы сдержать себя, а затем добавил с неподдельным изумлением в голосе: — Почему ты так испугалась?

Поглощенный новыми заботами и ощущениями, Скедони забыл и думать о злых намерениях, что привели его сюда, а заодно и о необычности своего поведения.

— Чего ты боишься? — повторил он.

— Сжальтесь, святой отец! — молила Эллена в отчаянии.

— Почему ты не говоришь мне, чей это портрет? — произнес монах, не сознавая, что задает этот вопрос впервые. — Чей это портрет? — повторил он громче.

— Портрет? — отозвалась Эллена в крайнем изумлении.

— Как он к тебе попал? Говори же быстрей — с кого он написан?

— Но для чего вам это знать?

— Отвечай на вопрос, — повторил Скедони с неожиданной суровостью.

— Я не могу отдать его, святой отец. — Эллена прижала портрет к груди. — Не отнимайте его у меня!