Итальянец

У меня и в самом деле имеются основания считать Скедони моим злейшим врагом, но я не хочу быть несправедливым даже по отношению к нему. У меня нет никаких доказательств, что отец Скедони — граф ди Бруно; мне неизвестно, совершал ли он те преступления, о которых ты упомянул, какими бы они ни были; и я не желаю служить орудием тех, кто хочет вызвать кого бы то ни было на суд инквизиции, где невинность не служит защитой от поругания и где одного подозрения достаточно для вынесения смертного приговора.

— Ты сомневаешься, стало быть, в истине мною сказанного? — высокомерно спросил монах.

— Могу ли я верить тому, чему не имею доказательств?

— Бывают случаи, таковых не требующие: в твоем положении у тебя нет иного выхода, как действовать, полагаясь только на устные свидетельства. Я призываю, — монах возвысил свой глухой голос, зазвучавший с особой торжественностью, — я призываю силы, стоящие по ту сторону бытия, удостоверить истинность моих слов!

Когда монах произносил это заклинание, Вивальди с волнением подметил необыкновенную выразительность его глаз, однако, не утратив присутствия духа, спросил:

— Но кто взывает к этим силам? За неимением доказательств я должен полагаться на утверждения незнакомца! Незнакомец подстрекает меня уличить в грехе человека, о вине которого мне ничего не известно.

— От тебя не требуется уличать в грехах; ты должен только вызвать того, кто сделает это.

— И все-таки я буду способствовать предъявлению обвинений, основанных, возможно, на ошибке! — воскликнул Вивальди. — Если ты настолько уверен в их неопровержимости, почему бы тебе самому не вызвать Ансальдо?

— Я совершу большее.

— Но почему бы не сделать и этого?

— Я появлюсь сам, — со значением произнес монах.

Вивальди, на которого заметно подействовал тон, каким

были произнесены эти слова, все же осмелился спросить:

— Как свидетель?

— Да, как страшный свидетель! — подтвердил монах.

— Но разве не может свидетель вызвать других на суд инквизиционного трибунала? — нерешительно спросил Вивальди.

— Может.

— Тогда почему мне, человеку стороннему, поручается то, что ты вправе сделать сам?

— Довольно вопросов, — оборвал его монах. — Ответь: исполнишь ли ты мое поручение?

— Обвинения, которые неминуемо последуют, слишком серьезны, чтобы оправдать мое участие. Предоставляю это тебе.

— Когда я вызываю тебя, — проговорил монах, — ты должен подчиниться!

Вивальди испытал прежний трепет и снова стал оправдывать свой отказ; под конец он выразил недоумение, отчего именно он должен участвовать в этом таинственном деле.

— Ведь я не знаю ни вас, преподобный отец, ни достопочтенного отца Ансальдо, которого должен призвать на суд, — добавил он.

— Ты узнаешь меня позже! — хмуро произнес монах и вынул из складок облачения кинжал.

Вивальди вспомнил свой сон!

— Взгляни на эти пятна, — сказал монах.

Винченцио взглянул и увидел кровь.

— Эта кровь, — сказал монах, указывая на лезвие, — уберегла бы от пролития твою! Вот здесь наглядное свидетельство истины! Завтра ночью мы встретимся в обители смерти!

С этими словами монах повернулся, чтобы уйти, — и, прежде чем Вивальди опомнился от изумления, свет исчез. Вивальди понял, что незнакомец покинул камеру, только по нерушимой тишине, воцарившейся вокруг.

Он пребывал в задумчивости до самого рассвета, пока тюремщик не отпер дверь и не принес узнику, как обычно, кувшин воды и ломоть хлеба. Вивальди поинтересовался, как зовут гостя, посетившего его ночью. Тюремщик воззрился на него с изумлением, и Вивальди пришлось повторить вопрос, прежде чем сумел добиться ответа.

— Я стою на страже с самой полуночи, — проговорил тюремщик, — и никто не вошел в эту дверь.

Вивальди внимательно к нему присмотрелся и увидел, что никакого желания лгать у тюремщика нет, но не мог понять, как можно ему поверить.

— И шума ты тоже не слышал? Все было тихо на протяжении всей ночи?

— Я слышал только колокол на башне Сан-Доминико да перекличку часовых — вот и все.

— Непостижимо! — воскликнул Вивальди. — Как! Ни шагов, ни голосов?

Страж презрительно усмехнулся:

— Только выкрики часовых.

— Откуда ты можешь быть уверен, приятель, что это были всего лишь часовые?

— Они выкликают только пароль, одновременно ударяя мечом о щит.

— Но шаги — как ты отличишь их шаги от других?

— По тяжелой поступи: подошвы их сандалий подбиты железом. А к чему эти расспросы, синьор?

— Ты нес стражу у дверей этой камеры?

— Да, синьор.

— Неужели в продолжение всей ночи до тебя ни разу не донесся изнутри голос?

— Нет, синьор.

— Не таись, дружище; бояться тебе нечего; признайся лучше — ведь ты немного задремал, правда?

— У меня есть напарник, — сердито возразил тюремщик, — он что, тоже задремал? А если даже и так, как сюда проникнуть без ключей?

— Ими легко завладеть, дружище, если тебя сморит сон. Можешь на меня положиться — я тебя не выдам.

— Что такое? — вскричал тюремщик. — Для того ли я три года прослужил в инквизиции, чтобы еретик заподозрил меня в небрежении обязанностями?