Итальянец

Многое в повадке монаха также не вязалось с тем, чего можно было бы ожидать от Скедони, хотя он и в самом деле был заклятым врагом Винченцио (на сей счет двух мнений не оставалось). Слишком многое в облике и действиях монаха, как казалось Вивальди, выходило за пределы, свойственные земным созданиям; вспоминая непостижимую внезапность, с какой монах всякий раз появлялся и исчезал, Вивальди начинал склоняться к первоначальным своим предположениям (чему немало способствовали ужасы его нынешнего, местопребывания); почти то же чувствовал он и под сводами Палуцци, когда юношеская тяга ко всему загадочному и таинственному также побуждала его строить самые фантастические догадки.

Напряженные раздумья ни к чему не привели и не избавили Винченцио от колебаний и недоумения; в конце концов он обрел спасение от душевных мук в благодатном сне.

Полночь уже покинула своды инквизиции: не было, по-видимому, еще и двух часов, как Вивальди разбудил слабый шорох, донесшийся, казалось ему, из его камеры. Юноша поднял голову, желая понять, откуда исходит этот шум, но вокруг царила непроглядная тьма — и он напряженно вслушался в тишину. Полное безмолвие нарушалось только протяжными стонами ветра между внутренних строений тюрьмы, и Вивальди заключил, что сон его насмеялся над ним, заставив прозвучать несуществующий голос.

Успокоенный этим заключением, он снова опустил голову на соломенную подушку и вскоре погрузился в забытье. Навязчивый образ продолжал преследовать его и во сне: тот самый незнакомец, в ком Винченцио по голосу распознал монаха из Палуцци, явился вдруг перед ним. При виде его Винченцио охватило едва ли не такое же трепетное волнение, смешанное с острым любопытством, как если бы взорам его предстал вместо призрака сам монах во плоти. Монах, закутанный в черное, приблизился, мнилось юноше, вплотную к нему и, немного помедлив, приподнял скрывавший его лицо капюшон.

Перед ним был не Скедони, а некто, кого Вивальди в жизни не видел. Лицо его вызывало острый интерес и поражало все чувства. Вивальди невольно отпрянул: черты этого лица дышали не поддающейся описанию странностью, свойственной, по нашим понятиям, только сверхъестественным существам; пронзительно-огненный взгляд принадлежал, казалось, скорее злому духу, нежели смертному. Монах извлек из складок одеяния короткий кинжал и, сурово нахмурившись, указал на пятна, покрывавшие лезвие: это была кровь. Вивальди в ужасе опустил глаза, а когда поднял их снова — монах исчез.

Пробудился Вивальди от тяжкого стона, но каково же было его потрясение, когда, очнувшись, он увидел, что монах по-прежнему стоит перед ним! Не сразу, однако, до его сознания дошло, что это не сон, а явь и что монах — не причудливый фантом, созданный его возбужденной без меры фантазией. Голос монаха, лицо которого, как и раньше, оставалось скрытым, вывел Вивальди из заблуждения; но трудно представить, каково было его смятение, когда монах, неспешно приподняв капюшон за край, открыл то же самое наводящее ужас лицо, которое только что являлось юноше во сне. Не в состоянии произнести ни слова, Вивальди взирал на вошедшего в диком оцепенении; он не сразу заметил, что вместо кинжала монах держал в руке лампу, бросавшую тусклый отблеск на изборожденное глубокими морщинами лицо, на котором угадывались следы былых страстей и читалась история жизни необычной.

— Тебя пощадили сегодня, — молвил монах, — но завтра… — Он умолк.

— Во имя всего святого, что есть на свете, — проговорил Вивальди, лихорадочно пытаясь собраться с мыслями, — скажи, кто ты и зачем ко мне пришел.

— Не задавай никаких вопросов, — внушительно произнес монах. — Только отвечай на мои.

Пораженный тоном, каким были произнесены эти слова, Вивальди не отважился на дальнейшие расспросы.

— Давно ли ты знаешь отца Скедони? — продолжал незнакомец. — Где вы впервые встретились?

— Он известен мне около года как исповедник моей матери, — ответил Вивальди. — Впервые я увидел его в коридоре нашего фамильного дворца; это было вечером, он возвращался из покоев маркизы.

— Ты уверен в этом? — с особой настойчивостью допытывался монах. — Очень важно, чтоб ты был уверен.

— Да, я уверен, — повторил Вивальди.

— Не удивительно ли, — заметил монах после паузы, — что обстоятельство, которое должно было показаться тебе тогда сущим пустяком, оставило в твоей памяти столь прочный след? За два года нами забывается очень многое! — Монах испустил глубокий вздох.

— Я хорошо запомнил это событие, — возразил Вивальди, — поскольку вид его меня поразил; вечер был уже поздний — сгущались сумерки, и мы чуть не столкнулись с ним в темноте. Услышав его голос, я вздрогнул. Когда он шел мимо, он пробормотал про себя: «Звонят к вечерне…» И тут же я услышал колокол церкви Спирито-Санто.

— Тебе известно, кто он? — спросил незнакомец.

— Мне известно только, кем он хочет казаться,

— Доводилось ли тебе слышать рассказы о его прошлой жизни?

— Нет, никогда.

— И ни единой касающейся его подробности, которая представлялась бы из ряда вон выходящей? — переспросил монах.