Итальянец

В дальнем углу обширной залы, под черным балдахином, на некотором возвышении от пола, восседали три особы — очевидно, в должности судей, допрашивателей или распорядителей пыток. Ниже, за небольшим столиком, помещался писец; свисавшая над ним единственная лампада позволяла ему заносить на бумагу весь ход допроса. Как стало ясно Вивальди, инквизиционный суд возглавлял главный инквизитор; в состав суда входили также секвестратор и второй инквизитор, сидевший посередине и особенно деятельно исполнявший свои жестокие обязанности. Зловещая мгла окутывала служителей инквизиции и их деяния.

Чуть поодаль громоздилась железная рама — дыба, как предположил Вивальди; радом с ней высилось другое сооружение, по форме напоминавшее гроб; по счастью, вокруг, насколько видел глаз, нельзя было заметить ни одного испытуемого. Однако в нижних склепах, расположенных еще глубже под землей, дьявольская работа шла, по-видимому, полным ходом; едва только где-то на миг приотворялась дверь, как из проема вырывались жалостные стоны и мольбы; какие-то фигуры в черном, облаченные в те же самые устрашающие одеяния, ходили взад и вперед.

Вивальди мнилось, будто он очутился в преисподней: мрачная картина, представшая его взору, чудовищные приготовления к пытке — а более всего облик и повадки исполнителей убийственных предписаний — усиливали сходство. То, что человек охотно вызывается терзать ближнего, который не причинил ему ни малейшего вреда ни словом, ни делом; то, что этот человек, свободный от гнева, способен совершенно хладнокровно подвергнуть незнакомого собрата жестокой пытке, казалось Вивальди невозможным, невероятным. Но когда он глядел на трех особ, составлявших трибунал инквизиции, и думал, что они не только по доброй воле взяли на себя осуществление бесчеловечного долга, но, скорее всего, издавна усматривали в назначении на подобную должность предел своих тщеславных желаний, изумление и негодование его не знали границ.

Главный инквизитор, вновь возгласив имя Вивальди, призвал его чистосердечно раскаяться в содеянном и тем самым избежать ожидавшей его пытки.

Поскольку на прежних допросах Винченцио, ничуть не кривя душой, отрицал за собой какую-либо провинность, что было встречено с крайним недоверием, теперь единственный способ избавить себя от страданий заключался в лжесвидетельстве и самооговоре. Подобный проступок, вызванный стремлением отвратить чудовищную несправедливость, вполне можно было бы оправдать, если бы следствия такового касались только его самого; но Вивальди знал, что в этом случае неминуемо пострадают и другие — и прежде всего Эллена ди Розальба; а посему, нимало не колеблясь, он решился пойти на любые мучения, которые ему сулила его непреклонность. Даже если допустить, что в столь чрезвычайных обстоятельствах с точки зрения нравственности обман был извинителен, осторожность предписывала от него воздержаться, ибо любая уловка со стороны обвиняемого, будучи обнаруженной, повлекла бы за собой его бесповоротную гибель.

Несмотря на опасность, Вивальди готов был спросить об Эллене; он вновь дерзнул бы, отстаивая ее невинность, умолять о сострадании — умолять даже инквизиторов, если бы не понял, что тем самым вооружит своих мучителей наиболее изощренной разновидностью пытки, какой им самим и не изобрести; ведь, уяснив себе, как он терзается из-за нее, инквизиторы пригрозят умножить страдания Эллены — в наказание за его так называемую строптивость — и тогда безусловно восторжествуют над его честью, над ним самим.

Трибунал вновь настоятельно потребовал от Вивальди признания своей вины; в заключение инквизитор объявил, что судьи снимают с себя всякую ответственность за последствия упорства грешника: так, буде он скончается под пыткой, никого нельзя винить в подобном исходе, кроме него самого.

— Я непричастен к поступкам, в каких меня обвиняют, — торжественно произнес Вивальди. — Повторяю: я невинен! Если, спасая себя от этих ужасов, я и уступлю минутной слабости и сознаюсь в том, чего не совершал, все же никакими силами вы не сумеете извратить истину; никакими клещами не вытянете из меня ничего, кроме ложного показания. Значит, последствия ваших пыток падут на ваши же головы!

Глава трибунала выслушал Вивальди со вниманием и, когда тот умолк, погрузился, казалось, в задумчивость, однако его подручный, нимало не тронутый прочувствованной силой слов юноши и явно раздраженный его смелостью, подал знак прислужникам готовиться к пытке. Те принялись за дело; между тем Вивальди, несмотря на охватившее его волнение, заметил, как через залу прошел некто, в ком он тотчас узнал того, кого встретил в тюрьме инквизиции накануне, — монаха, который напомнил ему таинственного незнакомца из крепости Палуцци. Вивальди не мог отвести от него глаз, хотя прежнего жгучего любопытства, по понятным причинам, в данную минуту и не испытывал.