Итальянец

— Не повторяйте только слова «прошу», хозяин, оно надрывает мне сердце, — всхлипывал Пауло, утирая катившиеся по щекам слезы, — только не повторяйте его, и я сделаю все что угодно.

— Так ты подчинишься моему требованию, Пауло?

— Да, синьор, если… если даже понадобится упасть в ноги вон тому чертову инквизитору.

— Я требую от тебя лишь одного: чтобы ты замолчал, и тогда, может быть, тебе разрешат остаться рядом со мной.

— Хорошо, синьор, хорошо! Я сделаю, как вы велите, только скажу, что…

— Ни слова больше! Придержи язык, Пауло…

— Я только скажу, что…

— Ни слова больше, иначе тебя немедленно уберут.

— Его уберут в любом случае, — нарушил молчание один из служителей. — Он должен уйти, и без всякой задержки.

— Что! После того, как я дал обещание не раскрывать рта? — вскричал Пауло. — Вы что же, собираетесь нарушить наш уговор?

— Никто ничего не собирается, и уговора никакого в помине не было, — резко перебил его служитель. — Повинуйся без проволочек, не то будет хуже.

Служители не скрывали своего раздражения, Пауло же, впав в ярость, расшумелся вовсю; поднявшийся гвалт издалека привлек к себе внимание членов трибунала; последовал строжайший приказ соблюдать тишину — и требование сообщить причину возникшей сумятицы. В итоге разбирательства Пауло велено было покинуть Вивальди — но поскольку Пауло в ту минуту не видел для себя злейшего несчастья, то он и отверг предписание трибунала с той же бесцеремонностью, с какой только что отказывался покориться служителям.

Наконец после немалых усилий Вивальди удалось немного унять разбушевавшегося слугу и уговорить его пойти на компромисс, по которому Пауло позволили оставаться в нескольких шагах от хозяина.

Вскоре началось заседание трибунала. Свидетелями выступали исповедник Ансальдо и отец Никола, а также римский священник, помогший записать признания убийцы на смертном одре. Он еще ранее был допрошен отдельно и дал ясное и недвусмысленное подтверждение достоверности документа, предъявленного отцом Николой. В суд были вызваны еще и другие свидетели, которых Скедони никак не ожидал встретить.

После входа в зал духовник держался уверенно и собранно; когда вызвали вперед римского священника, в лице монаха не дрогнул ни единый мускул, однако при виде другого свидетеля самообладание ему, по-видимому, изменило. Но прежде чем потребовались его показания, были прочитаны вслух свидетельства убийцы. В них излагались предельно сжато все основные факты, каковые далее изложены несколько более пространно.

Выяснилось следующее. Около 1742 года покойный граф ди Бруно отправился в Грецию. Его брат, нынешний духовник, давно ожидал этого путешествия, предполагая использовать его в собственных целях. Хотя мысль о чудовищном злодеянии — убийстве брата — впервые зародилась в темной душе Скедони из-за беззаконной страсти, решению осуществить его на деле способствовали многие другие соображения и обстоятельства. Среди прочих немаловажное место занимало отношение покойного графа к нему самому: это отношение, хотя и вполне оправданное, поскольку противостояло удовлетворению дурных наклонностей Скедони и выражало крайнее порицание их, вызвало у него самую черную и необоримую ненависть. Как младший брат, Скедони носил тогда титул графа ди Маринелла; еще в ранней юности он пустил по ветру свою часть отцовского наследства; лишения отнюдь не научили его благоразумию, но, напротив, подстрекнули к двуличию и возбудили страстную жажду искать преходящее утешение в тех самых привычных излишествах, которые и ввергли его в бедственное состояние. Граф ди Бруно, сам довольно стесненный в средствах, нередко оказывал брату денежную помощь; убедившись в его неисправимости и обнаружив, что деньги, с трудом отрываемые от семьи, графом Маринелла беззастенчиво проматываются (вместо того чтобы экономно тратиться на насущные нужды), он отказал брату в дальнейшей поддержке и ограничился помощью, достаточной лишь для самого необходимого.

Человеку с открытым сердцем трудно поверить, что столь разумное поведение может вызвать у кого-либо ненависть и что власть себялюбия способна так извратить всякое здравомыслие, однако Маринелла (которого впредь мы будем именовать, как и прежде, Скедони) проникся глубоким отвращением к брату, не захотевшему разориться ради кутежей младшего родича.

Скедони, приписывая вынужденную осмотрительность ди Бруно скаредности и холодному безразличию к судьбе ближнего, руководился в своей злобе не только страстью, но и определенными взглядами; взгляды эти сложились вопреки тому, что скупость и равнодушие, которые он находил в характере брата, были свойственны ему самому и проявлялись даже в доводах, какими он пытался подкрепить свои обвинения.