Итальянец

Маццантини пожимает плечами. Они минуют сторожевую будку пограничников и шагают вдоль морского вокзала. Юго-восточный ветер нагоняет волну, и она выплескивается на мол между судами, пришвартованными к кнехтам. Товарные вагоны неподвижно стоят на путях. Десятки невозмутимых чаек планируют над желто-красными трубами компании «Трасмедитерранеа», флаги полощутся на сильном ветру.

– На ее снимках, – замечает Маццантини, – у каждого военного корабля свое постоянное место швартовки… Если она сделает подтверждающие снимки, когда сформируется конвой на Гибралтар, это придаст нам дополнительной уверенности.

– Королевский флот всегда держат под защитой, – замечает Скуарчалупо.

– Я о том и говорю. Если у нас будет точное расположение, после сеток каждый сможет направиться прямо к своему объекту… Достаточно компаса. Даже не надо будет высовываться из воды, чтобы оглядеться.

– Атаковать конкретную цель, – подводит итог Скуарчалупо.

– Да.

– Мне нравится, что не надо высовывать голову из воды посреди вражеского порта.

Маццантини испытующе глядит на Ломбардо:

– Ты же попросишь ее, да?.. Чтоб она сделала фото за сутки до атаки.

Венецианец смотрит ему в глаза с досадой:

– Почему вы говорите об этом мне, капитан-лейтенант?

– Потому что кто-то должен.

– Но это может быть опасно для нее.

– Она сама предложила и сама захотела, чтобы ты был с ней на связи.

Скуарчалупо наблюдает за ними: его товарищ стоит и молчит, а офицер строго смотрит на него.

– Это война, Тезео.

Ломбардо по-прежнему молчит, упрямо разглядывая порт и бухту.

Маццантини настаивает:

– Речь идет о том, чтобы нанести врагу как можно больший урон. И она сама это выбрала.

– Все равно, ее доводы меня не убедили, – отвечает наконец Ломбардо.

– Если захочешь понять женщину, сломаешь себе мозги, – резюмирует Скуарчалупо. – Так что даже не пытайся.

– Доводы сейчас не имеют значения, – произносит офицер. – Важны только результаты. Мы отправим на дно вражеские корабли, и Мария нам поможет.

– Если ее обнаружат…

Маццантини щелкает языком. Если англичане ее обнаружат, если мы утонем в море, если нас убьют в порту, говорит он бесстрастно. Говорю тебе, это война, главный старшина Ломбардо. А ты никак не хочешь это понять.

– Разница в том, – добавляет Маццантини, – что тебе, Дженнаро и мне положено участвовать в этой войне… Даже если мы потерпим поражение, когда выйдем ночью в бухту, мы все-таки уже уберегли нашу бедную родину от многих несчастий. Мы сражаемся не потому, что мы фашисты, а потому, что это наш долг.

– Я фашист, – возражает Скуарчалупо. – И этим горжусь.

– Мы сражаемся, потому что мы итальянцы, понял?.. Чтобы отомстить за мыс Матапан, за Геную, Тобрук, Мальту… Чтобы стереть с высокомерных физиономий англичан эту их снисходительную улыбочку превосходства.

Они дошли до конца мола и остановились у портового крана. Подальше, в море, между ними и мысом Гибралтар вытянулся южный мол, к которому пришвартована «Ольтерра», обращенная носом ко входу в порт.

– Мы сами выбрали эту борьбу, – договаривает Маццантини. – И эта женщина встала на нашу сторону… Она готова к последствиям, как и все мы.

Ломбардо молчит. Он смотрит за «Ольтерру», на далекий силуэт Пеньона, окутанный туманом. Скуарчалупо кладет руку на плечо товарища.

– Капитан-лейтенант прав, брат, – говорит он. – Она крутая, как мужик.

Маццантини энергично кивает, тоже глядя на мыс Гибралтар.

– И не говори, Дженна. Даже круче многих мужиков, которых я знаю.

– Вот так сюрприз. Проходи, пожалуйста. Иди скорей сюда.

Отец крепко обнимает Елену, но она едва отвечает. Мануэль Арбуэс никогда не был щедр на объятия, но, возможно, возраст и разлука с дочерью что-то в нем поменяли. Изменили некоторые его позиции.

– Сколько же ты не приезжала? Год?

– Больше.

– Боже ты мой! Время-то как летит.

Она снимает плащ и проходит по коридору, заставленному стеллажами с книгами. Пахнет затхлостью, теплом от грелки для ног под столом и старой бумагой. В окно маленького кабинета проникает угасающий свет, освещая книги, пишущую машинку в окружении тетрадей и папок, гравюры на стенах с изображением классических сцен: суд Париса, Приам, умоляющий Ахилла о сострадании, Эней, покидающий Трою. «Una salus victis nullam sperare salutem»[33].

– Что ты делаешь в Малаге?

– Ничего особенного. Я здесь по работе. И решила тебя навестить.

Правда только последнее. Ей хватило времени поразмыслить, пока она три часа ехала на автобусе из Сан-Роке, и, хотя на коленях лежала книга, Елена в нее почти не заглядывала. Она смотрела в окно на изгибы извилистой дороги, что вилась между горами и морем, на разрушенные сторожевые вышки, усеявшие обломками высокие прибрежные скалы, на белые домики Эстепоны и Марбельи за эвкалиптами по обочинам. Хватило времени обдумать, почему она решила съездить к отцу именно сейчас. И для чего именно сейчас возвращается в пещеру Циклопа. В брюхо деревянного коня, погубившего Трою.

– А мне и угостить-то тебя нечем. Разве что москатель.

– Не беспокойся.

– Сварить кофе?.. У меня есть нечто почти похожее на настоящий кофе – по крайней мере, его можно пить.