Итальянец

– Это не важно. Я ничего не хочу.

Отцу неловко, даже больше, чем ей. Его смущает их застарелое взаимное молчание. Ни бурная дискуссия, ни глубокий кризис ни разу не нарушили этот долгий мертвый сезон. В последнем разговоре Елена была жестока с отцом; холодное прощание и затем пустота расстояния, редкие весточки. Равнодушие. Она поселилась в Пуэнте-Майорга, чтобы никогда не возвращаться домой, а он продолжал корпеть над своими книгами и записями, старый профессор без учеников: жалкие частные уроки, переводы греческих и римских классиков, никому не известных, не нужных и не публикуемых.

Ты должен был бороться, сказала она, когда в последний раз стояла на пороге перед тем, как уйти. Или хотя бы остаться и бросить вызов судьбе, как это сделали другие. Ты должен был сражаться и умереть, вместо того чтобы три года укрываться на Гибралтаре и вернуться, поджав хвост, благоговея перед теми, кто даровал тебе жизнь и свободу среди кладбищ, где упокоились те, кто лучше тебя. Тебя приговорили к жалкому, бесцветному существованию. Все это она сказала отцу в последний день перед уходом. Когда я была ребенком, ты, отец, занимался со мной и одновременно из-за моего плеча выправлял перевод второго тома «Энеиды». Долой родственные связи, долой оружие, долой богов. У последнего края единственное спасение побежденных – не думать о спасении.

Отец стоит и смотрит на нее в нерешительности. Елена знает: он все помнит не хуже нее. Каждый жест и каждое слово. Бывает, долгое молчание лишь укрепляет память.

– Садись, прошу тебя.

Они садятся друг напротив друга. Он очень постарел, замечает она. Совсем дряхлый и неухоженный. Вельветовые брюки, тапочки, старая фланелевая рубашка только усугубляют это впечатление. На щеках, не бритых уже, наверное, пару дней, виднеется седая щетина. Мне хотелось бы почувствовать сострадание, думает она.

– Как ты живешь, дочка?

Дочка. Слово озадачивает ее. Он никогда раньше так ее не называл. Всегда только Елена, Еленита. А сейчас уже не решается. Слово «дочка» он хранил для незнакомки.

– У меня все хорошо. В книжном магазине дела идут.

– Я рад.

– Спасибо.

Он разглядывает ее внимательно, но все еще удивленно.

– Это странно.

– Что тебе кажется странным?

– Что ты здесь. И хочешь меня видеть.

– Почему это странно?

– Даже не знаю. Когда мы виделись последний раз… То есть когда ты ушла, я хотел сказать.

– Ты думал, я никогда больше не приду?

– Да, пожалуй.

– Я и сама так думала.

На книжном стеллаже стоят две фотографии в рамках. На одной мать Елены держит ее на руках; улыбка у матери грустная, как предчувствие. На другой – Елена в день своей свадьбы: в атласном белом платье, под руку со статным офицером торгового флота. Такая же фотография есть у нее дома в Пуэнте-Майорга.

Отец перехватывает ее взгляд.

– Это был хороший человек, – замечает он. – И мне нравился. Жаль, что так вышло. Ты и сама знаешь.

Она слушает, поджав губы. Отец упирает руки в колени и слегка подается вперед, пытаясь найти слова, которые заполнят молчание.

– Ты все так же одна?

– Да.

На его лице появляется подобие улыбки, но быстро исчезает.

– Не пойму. Ты еще молода. В твоем возрасте ты бы должна…

Ее взгляд заставляет его умолкнуть.

– У тебя все в порядке? – спрашивает она в свою очередь.

– Деньги, которые ты мне высылаешь, очень помогают. Частные уроки и переиздания старых переводов не так уж часты, но что-то все-таки бывает… В «Аустрале» переиздали мой «Анабасис».

– Я знаю. Он есть у меня в магазине.

– Сколько-нибудь мне заплатят, я думаю. Я подал заявление.

И снова долгое, неловкое молчание.

– Над чем работаешь сейчас? – спрашивает Елена.

– Антология древнегреческой лирики. Отдельные фрагменты, среди них редкие.

– Может, опубликуют.

– Как знать… Так ты по-прежнему одна, – повторяет он. – Или нет?..

Елена встает, и отец поднимается вслед за ней.

– У меня дела. Я только на минуту – повидать тебя.

– Для чего ты приезжала?

Она подходит к стеллажам и смотрит на полки с книгами. На одной стоят все вместе старые учебники ее студенческой поры: греческая грамматика, антология древнеримской литературы. Медленно протянув руку, не без колебаний, готовая в любой момент изменить свое намерение и еще не успев его осмыслить, она берет свою «Одиссею» с пометками карандашом и вспоминает, листая страницы. Гекзаметры хранят помеченные ее рукой цезуры и диерезы[34].

– Я кое-что собираюсь сделать, – говорит она. – Вернее, должна сделать.

– Я могу тебе чем-то помочь?

– Отчасти ты уже помог. Ты научил меня любить героев.

Она возвращает книгу на место и смотрит прямо в глаза озадаченному отцу.

– Если бы не ты, я бы, наверное, никогда их так не зауважала, – добавляет она.

– Вряд ли я…

– О-о, это так и есть. Может, ты и сам одно время им был, пока в нашей Трое не начался пожар. Ты нашептывал мне греческие и латинские склонения, одновременно пытаясь расшифровать Гомера и Вергилия: «Поведай, о муза, о муже достоинств бессчетных, что странствует долгое время…»