Итальянец

Джеронимо, однако же, судя по всему, не отчаялся добиться освобождения, хотя и допускал, что всю ночь — а возможно, и весь последующий день — беглецам придется провести под этими мрачными сводами. В конце концов было решено, что послушник вернется в церковь и выяснит, нельзя ли пройти незамеченными через главный портал; и вот, проводив молодых людей обратно в ту комнату, которую они ранее только бегло видели, Джеронимо удалился в сторону грота.

Поначалу беглецы тешились надеждами, но часы текли, унося прочь упования, и молодые люди наконец поддались мучительному беспокойству. Одно лишь заставляло Эллену переносить это испытание с видимым спокойствием — продиктованное великодушной деликатностью стремление скрыть от юноши нависший над ней приговор. Невзирая на правдоподобие объяснений Джеронимо, мысли о его возможном предательстве не покидали ее. От стен и сводов веяло сырым могильным дыханием, отчего помещение походило на склеп. Озираясь, Эллена все более убеждалась, что оно в точности соответствует услышанному от Оливии описанию темницы, где закончила свои дни злополучная монахиня. Комната была целиком высечена в скале, наружу смотрело лишь крохотное зарешеченное отверстие в сводчатом потолке, через которое проникал свежий воздух. Никакой обстановки, кроме стола, скамьи и лампы, тускло освещавшей комнату, не было. Вид зажженной лампы в отдаленном и заброшенном уголке тем более удивлял ее, что она помнила слова Джеронимо о том, что сюда редко кто забредает; странно было также и то, что, обнаружив это нежданное, казалось бы, обстоятельство, послушник не выказал никаких признаков удивления. Снова и снова Эллене приходило на ум, что она обманом ввергнута в то самое узилище, каковое и предназначила ей аббатиса; ужас этого предположения был так велик, что она уже готова была поделиться им с Вивальди, но сдержалась при мысли о том, на какие безумные поступки толкнет его отчаянная храбрость.

Под гнетом этих раздумий Эллене представилось, что любая правда лучше, чем неопределенность; поэтому она то и дело оглядывала комнату в поисках какого-либо предмета, способного опровергнуть или подкрепить ее подозрение, что именно в этих стенах провела свои последние часы несчастная монахиня. Ничего подобного на глаза Эллене не попалось, но, оглядывая комнату с безумным напряжением, она заметила что-то темное в дальнем углу; устремившись туда, Эллена — о ужас! — обнаружила соломенную подстилку, каковую воображение девушки тотчас признало смертным ложем бедной страдалицы, по сию пору хранящим на себе отпечаток ее тела.

Видя испуг возлюбленной, Вивальди стал молить ее объяснить причину своего состояния, но договорить не успел: где-то совсем рядом неожиданно раздался глухой вздох. Эллена невольно схватила Вивальди за руку, ожидая возобновления звука, но тишина более не прерывалась.

— Нет, это не игра воображения! — нарушил наконец молчание Вивальди. — Ты тоже слышала?

— Да, — отозвалась Эллена.

— Это был вздох, так ведь?

— О да, и какой вздох.

— Поблизости кто-то скрывается, — сказал Винчен-цио, озираясь. — Но не тревожься, Эллена, меч мой при мне.

— Меч? Увы, Вивальди, что проку… Но слушай, слушай!

— Это совсем рядом! Свет, как назло, едва теплится. — И Вивальди повыше поднял лампу в попытке рассеять царивший вокруг сумрак. — Кто там? — вскричал он, внезапно шагнув вперед, но его встретила лишь пустота и могильная тишина.

— Если ты страдаешь, отзовись, — вновь заговорил Вивальди, — ибо в других обремененных горем душах твои муки отзовутся пониманием. Буде же ты задумал злое, трепещи, ибо я дошел до пределов отчаяния.

Не дождавшись ответа, Винченцио с лампой в руке двинулся в противоположный конец комнаты и обнаружил там в каменной стене небольшую дверцу. В тот же миг оттуда донесся тихий дрожащий звук — то ли молитва, то ли жалоба умирающего. Винченцио нажал на дверь, которая, к его удивлению, легко поддалась, и увидел там человека, преклонившего колени перед распятием. Незнакомец был столь поглощен молитвой, что оставался глухим к вторжению Вивальди, пока тот не заговорил; когда же неизвестный поднялся с колен и обернулся, оказалось, что это немолодой монах с бледным лицом и посеребренными сединой висками. Грусть, запечатленная в его кротких чертах, лучистый блеск глаз, выдававший, казалось, незаурядную натуру, приковали к себе взгляд Вивальди и ободрили Эллену, которая вступила в келью вслед за ним.

Лицо монаха выразило непритворное удивление, но, несмотря на проявленный им благосклонный интерес, Вивальди опасался отвечать на его вопросы, покуда незнакомец не намекнул, что объяснение необходимо хотя бы ради безопасности молодых людей. Услышав в этих словах не угрожающий, а доброжелательный тон и понимая отчаянность положения, Вивальди поведал монаху о своих затруднениях.