Итальянец

В той стороне, откуда доносилась музыка, путешественники набрели на хижину, скрытую от солнца под сенью миндальных деревьев. Перед ними была молочня, и принадлежала она, судя по всему, селянам, пасшим свой скот невдалеке. Сами пастухи растянулись поблизости в тени каштанов и наигрывали на деревенских инструментах незатейливую мелодию. Подобные напоминающие об Аркадии сценки нередки в наши дни в горах Абруццо. Люди эти походили бы на дикарей, если бы благожелательность и приязнь к ближним не одушевляли их лица. Почтенного вида мужчина, которого прочие пастухи отличали как старшего, выступил навстречу пришельцам и осведомился об их нуждах, а затем отвел их под прохладный кров молочни, где на столе перед ними сразу взгромоздились кувшин сливок, сыр из козьего молока, восхитительный горный мед и сушеные фиги.

Эллена, утомленная более тревогой, нежели путешествием, после завтрака удалилась, чтобы часок отдохнуть; Вивальди расположился на скамье перед хижиной, тут же держал стражу и одновременно предавался безудержной болтовне Пауло, вспоминавший то недавний завтрак, то пережитое в пути волнение.

Когда Эллена явилась из своего уединения, Винченцио предложил переждать здесь знойное время дня и, благо они достигли наконец хотя бы кратковременной безопасности, осмелился возобновить самый близкий его сердцу разговор — о скорейшем свершении того торжественного обряда, что отвратил бы все угрожавшие им беды.

Безмолвно и удрученно внимала Эллена доводам и мольбам Винченцио. Втайне она не могла не признать справедливости его слов, но ныне более, чем когда-либо, ее, отталкивала мысль о бесцеремонном и унизительном для ее достоинства вторжении в семейство Вивальди, которое не ограничилось изъявлениями самой недвусмысленной неприязни, но причинило ей тяжкие обиды и угрожало новыми, еще более жестокими несправедливостями. Последнее обстоятельство, впрочем, освобождало Эллену от обязательств, что налагаются деликатностью и великодушием, — во всяком случае, по отношению к ее гонителям, — и дозволяло не задумываться ни о чем ином, кроме счастья Винченцио и своего собственного благополучия. Но она не могла так быстро и неосмотрительно принять решение, от которого зависела вся ее дальнейшая судьба; посему, при всей своей любви и благодарности, девушка не могла не напомнить Вивальди о соображениях, удерживавших ее от решительного шага.

— Скажи мне сам, — пролепетала Эллена, — как отдать свою руку тому, чья семья… чья мать… — Она умолкла, вспыхнула и залилась слезами.

— О, пощади, у меня разрывается сердце, когда я вижу эти слезы и думаю о том, что их вызвало. Не буди во мне воспоминаний о моей матери, ведь ее несправедливость и жестокость предназначили тебя нескончаемым мукам.

По лицу Вивальди пробежала легкая судорога, он вскочил, принялся мерить комнату быстрыми шагами, а затем выбежал из хижины и стал прохаживаться в тени деревьев.

Так прошло несколько минут, после чего Винченцио овладел собой и вернулся в хижину. Он снова опустился на скамью подле Эллены, сжал руку девушки в своей ладони и провозгласил торжественно и взволнованно:

— Эллена, ты уже давно знаешь, как ты мне дорога; в моей любви ты не можешь сомневаться; немало времени прошло с тех пор, как ты в присутствии той, кого больше нет с нами, но чей дух, быть может, в эти самые минуты взирает на нас с небес, той, что поручила тебя моему нежнейшему попечению, дала обещание — нет, клятву — стать моей навеки. Святой правдой этих слов, отрадным о них воспоминанием заклинаю тебя: не повергай меня в отчаяние; в пылу справедливого гнева не заставляй сына платить за жестокие ошибки матери! Тебе лучше, чем мне, известно, что уготовят нам враги, когда узнают, что ты покинула Сан-Стефано. Если мы не обменяемся обетами теперь же — я предчувствую, я уверен, — я потеряю тебя навеки!

Под наплывом чувств Эллена на несколько мгновений лишилась дара речи, но вскоре овладела собой, осушила слезы и нежно произнесла:

— Не гневом движимо мое отношение к тебе и, пожалуй, даже к маркизе — ведь она твоя мать. Но гордость, оскорбленная гордость восстает и требует дани, принадлежащей ей по праву, и, быть может, наступило время, когда, если я желаю и далее уважать себя, мне следует от тебя отказаться.

— Отказаться, — прервал ее Вивальди, — отказаться от меня! И это возможно, ты на это способна? — повторял он, в ужасе вглядываясь в черты возлюбленной. — Скажи, Эллена, это возможно?

— Боюсь, что нет.

— Боишься? Увы! Если ты боишься того, что сделает меня счастливейшим из смертных, то, значит, для меня все потеряно! Скажи, о, скажи так: «Надеюсь, что нет», — и я стану надеяться с тобою вместе!

Страдание, нашедшее выход в этих словах, пробудило всю нежность Эллены, и, забыв о своей едва окрепшей решимости и сдержанности, которую она себе предписала, девушка с неизъяснимо сладостной улыбкой произнесла:

— Я более не боюсь и не надеюсь; благодарность вкупе с привязанностью заставляет меня произнести: «Я верю, что никогда не откажусь от тебя, покуда твои чувства ко мне неизменны».