Итальянские маршруты Андрея Тарковского

1 февраля режиссёру сделали операцию, удалив доступную часть опухоли, а также установили микроинфузионную помпу для более эффективного обезболивания. 3-го он вернулся из больницы в парижскую квартиру, чувствуя себя прескверно. Вскоре начали появляться ощущения онемения, озноба, сильные мигрени. Шварценберг говорил, что это не столько «нормально», сколько неизбежно. В ежедневных коротких дневниковых записях этого периода сквозит ощущение, будто Тарковский осознавал положение обречённого. По крайней мере, он отдавал себе отчёт, что передовое[1081] лечение в парижской клинике не приводит к исцелению. На что же было рассчитывать? Только на новейшие открытия в медицине, и режиссёр принялся следить за тем, что происходит в мире исследований, а также расспрашивал Шварценберга, когда тот приезжал с международных конференций. Вдобавок, Ростропович охотно рассказывал о прорывах, сделанных американскими докторами.

Примечательно, что интерес Тарковского к нетрадиционному врачеванию временно притих. Андрей иногда разговаривал по телефону с Софией Сёдерхольм, но не с экстрасенсами и «ведьмами», которые находились в зоне его доступа. Тем не менее София и Юри Лина всё-таки передавали ему какие-то лекарства. Также он принимал нечто на основе берёзы и мальвы.

Французский комитет по воссоединению семьи режиссёра не прекратил своего существования, а занялся сбором средств в пользу Тарковских, организовав ретроспективу работ мастера вместе с парижской синематекой. На том же поприще они устроят и благотворительный концерт, который состоится 12 марта. Участие в нём примет Ростропович, а его супруга Галина Вишневская, хоть и даст согласие, но всё же не приедет. Кто же знал тогда, что более они с режиссёром не увидятся, и следующий её визит будет на его похороны… На концерте соберётся весь цвет парижского общества, включая Робера Брессона.

15 февраля в очередной раз приходил Крис Маркер и принёс Тарковскому наушники — подарок от Анатоля Домана. «Что он хочет от меня?» — спрашивает в дневнике Андрей, имея в виду то ли Анатоля, то ли Криса. Однако если речь про Домана, то его желания совершенно ясны: «Жертвоприношение» всё ещё не готово, и велики шансы не успеть к Каннскому кинофестивалю. Очередная гонка. Казалось, без неё обойтись не могло, но участие автора в данный момент сводилось лишь к телефонным разговорам с Лещиловским. Впрочем, почти наверняка французские продюсеры рассчитывали и на будущие работы режиссёра.

Если же речь про Маркера, то он был рад всячески помогать. Более того, вскоре для экономии Крис предложит Тарковскому переехать с семьёй в небольшой дом в Версале, принадлежащей родителям его подруги, но здоровье главного героя настоящей книги делало это невозможным. Да и как бы его посещал Шварценберг?

В тот же день режиссёра навестил Кшиштоф Занусси. 19-го заходил Робер Брессон, и у Тарковского остались сугубо положительные впечатления — каннский инцидент, казалось, исчерпан полностью. 20-го в дневнике появилась примечательная запись — звонил Владимир Максимов. Почему это важно? В русском издании «Мартиролога» данная ремарка прерывается знаком купюры, а воспоминания[1082] Александра Гордона позволяют восстановить выпущенные слова. Оказывается, Максимов сообщал, будто Марина Влади и Булат Окуджава работают на КГБ. Параноидальные настроения подпитывались подобными сведениями.

В Париж приехал Анджей Вайда и тоже искал встречи[1083] с Тарковским. Бесчисленные визиты начинали тяготить. Многим Андрей отказывал.

В частности, он не хотел видеть, ни Никиту Михалкова, ни даже Отара Иоселиани, так что разлад с последним, похоже, был не умозрительным. О том, что Иоселиани желает пообщаться режиссёр писал[1084], используя глагол «объявился».

Уже 23 февраля из квартиры Тарковский возвращается в больницу, на очередной цикл лечения. На этот раз реакция куда тяжелее. Хотя врачи — не только Шварценберг, но и Бенбунан — довольны результатами процедур, ведь опухоли и на голове, и в лёгких сократились более чем вдвое. Сам же Андрей писал 25 февраля: «…Тошнота, отчаяние, не боль, а страх, животный ужас, и отсутствие надежды — непередаваемы, как страшные сны. А это не было сном». Удивительно, но если вдуматься, то и правда режиссёр никогда не снимал и почти не описывал страшных снов. Хотя ему снились кошмары. Несколько дней подряд он повторял в «Мартирологе» два слова: «Очень плохо». Далее подобные констатации появлялись всё чаще до тех пор, пока Тарковский не решил[1085]: «Не стоит больше писать о болезни», — и едва ли не ежедневные заметки прервались. Однако долго молчать невозможно — это единственное доступное в данный момент самовыражение — и через пять дней Андрей вновь взялся за дневник.

Режиссёр полагал, что Шварценберг увеличил дозировки, чтобы поднять эффективность лечения — оттого ему стало так тяжело. В действительности же, концентрация соответствовала курсу, но организм не выдерживал. Кроме того, на фоне происходящего начиналось воспаление лёгких. 1 марта Андрей вернулся на Claude Terrasse, 42.