Иуда «Тайной вечери»

— Маленькое пожертвование, — не унимался монах. — В свое время, на перепутьях иного мира, оно укажет вам дорогу. Я ведь прошу совсем немного. Кусочек сыра, яйцо, ложку смальца, как говорится, подаяние и месса отпускают грехи.

— Удивляете вы меня, добрый брат, — отозвался Боччетта. — Смалец, сыр, яйцо — я что же, пир вам должен устроить? Никак забыли, что среди всех казней, которые Господь назначил человечеству, числится еще и голод? Пытаясь избавить себя от этого, вы нарушаете волю Господню. Разве это по-христиански, спрашиваю я вас, разве справедливо?

— Очень уж мудреные вещи вы говорите, — сказал монах, смешавшись от нежданного укора. — Я ведь не богослов, а просто неученый монах. Одно я знаю: в этом мире мы живем, чтоб помогать друг другу в невзгодах. Иначе какой от нас прок-то на земле?

— Помогать друг другу? — Боччетта прямо зашелся смехом. — Что за мысль?! Нет, добрый брат, помогать другим противно моей натуре, я не из таковских, вдобавок тут не избежать трат и расходов, от которых мне никакого профиту. Вы меня поняли, добрый брат? Тогда ступайте постучите в другую дверь!

Вконец заробевший монах, уже почти оставив надежду, предпринял последнюю попытку уломать Боччетту:

— Подумайте о том, что Господь создал человека добрым и для благих дел!

— Что-о? — вскричал Боччетта. — Что вы сказали? Добрым и для благих дел? Лучше замолчите, не то я помру со смеху. Добрым и для благих дел! Это уж слишком, довольно, у меня прямо челюсти болят, замолчите!

Монах подхватил свой меток для подаяний, закинул его на плечо.

— Прощайте, сударь! Пускай Господь в милости Своей просветит вас. Свет-то вам, поди, очень пригодится.

Он зашагал прочь, а поравнявшись с Манчино, доверительно ему кивнул, остановился и сказал:

— Если вы к нему тоже по делу, дай вам Бог побольше терпения и удачи, я-то совсем уморился говоривши. Он из таких, кто даже на веру ни единого медного кваттрино из рук не выпустит… просто в голове не укладывается.

— Этот человек, — объяснил Манчино, — никому на свете не желает добра, даже себе. На хлеб, который он ест, свинья и та бы глядеть не стала.

— Эй вы! — окликнул Боччетта Манчино, меж тем как монах, качая головой, пошел дальше. — Коли ищете ссоры, то напрасно стараетесь, толку не будет. Можете бранить меня последними словами, лаять и костерить, ежели вам в охотку, мне все равно.

— Я пришел предупредить вас, — сказал Манчино. — Берегитесь, вам грозит опасность, чего доброго и убить могут. Немец не на шутку на вас ополчился.

— Какой немец? — без всякого любопытства спросил Боччетта и на мгновение задумался. — Чтоб мне пропасть, коли я знаю, о чем вы толкуете.

— Разве не приходил к вам один такой требовать свои дукаты, а вы разве не отказались их вернуть? — напомнил Манчино.

— Вон вы о ком! — сказал Боччетта. — Я-то было запамятовал. В наказание за грехи ему втемяшилось, что он должен стребовать с меня столько-то там дукатов — десять, что ли. Явился сюда и начал приставать, только и разговору что об этих дукатах, насилу я от него отвязался.

— Вы глядите, чтоб эта история не кончилась для вас плачевно, — сказал Манчино. — Немец оскорблен и вломился в амбицию, прямо обезумел от злости и готов пуститься во все тяжкие.

Боччетта скривил свой и без того кривой рот в насмешливой ухмылке.

— Пускай приходит, — небрежно заметил он. — Уж я его встречу как положено. Иной идет за шерстью, а уходит сам остриженный.

— Я знаю, — с укором сказал Манчино, — в пакостях вы изрядно наторели, и деньги, что попали к вам, даже если они чужие, вы будете держать мертвой хваткой…

— Вы мне льстите, — перебил Боччетта. — Стоит ли расточать так много слов и похвал скромным способностям, коими наделил меня Господь!

— Но этот немец, — продолжал Манчино, — знает, чего хочет, он ищет нужного человека и, коли найдет такого, кто согласится благословить вас кинжалом или тесаком…

— Пускай только явится со своим благословением! — объявил Боччетта. Я его тоже благословлю по-свойски!

— Но разве немец не в своем праве? — воскликнул Манчино. — Вы ведь на самом деле должны ему деньги, которые он требует вернуть?

Боччетта поскреб щетинистый подбородок, и на лице его отразилось удивление, словно такого аргумента он ожидал меньше всего.

— В своем праве? Что вы хотите этим сказать? Допустим, он в своем праве — ну и что? У меня нет ни малейшего желания изображать благотворителя и транжирить денежки на глупца!

Манчино молча смотрел на лицо в окошке.

— Вы знатный человек, отпрыск великого и славного рода, который не раз давал Флоренции гонфалоньеров, знаменосцев справедливости, — скажите мне, отчего вы живете без стыда и чести?

Впервые в чертах Боччетты мелькнула тень досады и нетерпения.

— Без чести, говорите? Вы-то что знаете о чести? Я вам кое-что скажу, запомните это хорошенько: у кого деньги, у того и честь. А теперь, если имеете еще что-то сообщить, так говорите, а с этим дураком немцем оставьте меня в покое.

— Ладно, — сказал Манчино, — ухожу. Я вас предупредил, и, клянусь душой, сделал я это не от любви к вам. И коли вам порежут лицо, наискосок, от уха до уха, я горевать не стану.