Иуда «Тайной вечери»

Вспомнив собственный печальный опыт, камергер согласился с негодующим Леонардо.

— Вы безусловно правы, мессир Леонардо, ведь и мне он не помог. Хотя, сказать по правде, другие лекари, к которым я обращался, тоже ничего посоветовать не умели. А я живу и исполняю свои обязанности. Но коли немощь моя еще обострится, что тогда? Какая судьба ждет герцогский стол? В чьи руки он попадет? Ох, горюшко!

Даже думать об этом не хочется! Поверьте, его высочество герцог поймет, какого слугу имел в моем лице, когда будет уже слишком поздно.

Он вздохнул, пожал Леонардо руку и, кашляя и отдуваясь, пошел вниз по лестнице.

Наверху, на галерее, группа ожидающих коротала время за спорами и теперь, обсудив множество предметов, обратилась к весьма злободневному вопросу: какие из благ земных могут сообщить их обладателю ощущение, что он вправе называть себя счастливцем. Секретарь Феррьеро, на которого было возложено составление герцогских депеш и которому эта работа обыкновенно не оставляла времени даже на то, чтоб отмыть пальцы от чернил, ответил первым.

— Собаки, соколы, охота, добрые кони — это и есть счастье, мечтательно произнес он, разглаживая пачку бумаг.

— Мои желания куда скромнее, — обронил молодой офицер дворцовой стражи. — Я бы почел себя счастливым, кабы мне удалось нынешней ночью выиграть в кости один-два золотых.

Статский советник Тирабоски, владевший двумя доходными виноградниками и известный неномерной бережливостью, высказал свое мнение:

— Если б я мог каждый день приглашать к столу двух, трех или четырех друзей и вести с ними оживленную беседу об искусствах, науках и государственном управлении, то полагал бы, что мне даровано огромное счастье. Однако ж, — он вздохнул, — тут не обойтись без обильной трапезы и вышколенной прислуги, а на такие расходы средств у меня, увы, недостанет.

— Счастье? Это ли не отрава жизни, преподнесенная в золотой чаше? заметил грек Ласкарис, воспитатель герцогских сыновей, которого падение Константинополя сделало бездомным изгнанником.

— Есть лишь одно благо, поистине бесценное, ни с чем не сравнимое, и это — время. Кто может распоряжаться им по своему усмотрению, тот счастлив и богат. Я-то, судари мои, нищий из нищих.

В этой жалобе статского советника дель Тельи звучала не грусть, а удовлетворение, достоинство и гордость. Ведь долгие годы он пользовался величайшим доверием герцога и побывал с политическими поручениями у больших и малых властителей Италии — когда он завершал одну миссию, его уже ожидала следующая.

— Счастье, подлинное счастье, в том, чтобы создавать произведения, живущие не один день, a в веках, — сокрушенно сказал придворный кондитер.

— В таком случае подлинное счастье можно найти лишь в переулке котельщиков, — заметил молодой Гуарньеро, герцогский камер-паж, неизменно отдававший должное эфемерным творениям придворного кондитера.

— Счастье — это возможность жить ради цели, поставленной еще в юности, а прочие земные блага, по-моему, тлен, — провозгласил берейтор Ченчо, на котором лежала обязанность снабдить каждую лошадь из герцогских конюшен подходящей сбруей и седлом. — И потому я вполне мог бы почитать себя счастливцем, если бы хоть изредка слышал одобрение моим делам. Но как известно… — он умолк, пожал плечами и предоставил другим решать, можно ли в таких обстоятельствах назвать его счастливцем.

Слово взял поэт Беллинчоли.

— Моим друзьям ведомо, что за много лет мне удалось собрать коллекцию редких и важных книг, а также приобрести несколько превосходных полотен кисти лучших мастеров. Но обладание этими сокровищами не сделало меня счастливым, я могу лишь с удовлетворением сказать, что жизнь моя прожита не совсем уж напрасно. И с этим надобно примириться. Ибо счастья в этом мире человеку мыслящему, пожалуй, испытать не дано.

Увидев Леонардо, он кивком поздоровался и продолжал в расчете, что тот услышит:

— Вдобавок меня весьма огорчает, что в книжном моем собрании не один год имеется пустое место. Оно предназначено для трактата мессира Леонардо о живописи, сей труд начат великим мастером уже давно, но когда он будет закончен… кто знает?

Леонардо, погруженный в свои мысли, приветного кивка не заметил и слов Беллинчоли не услышал.

— Он и не догадывается, что речь о нем, — сказал статский советник дель Телья. — Мысли его витают не в тесноте здешней юдоли, а среди звезд. Быть может, он именно сейчас доискивается, каким образом Луна сохраняет равновесие.

— Вид у него мрачный, — сказал камергер Бекки, ведавший дворцовым хозяйством, — будто он размышляет о том, как изобразить на картине гибель Содома или отчаяние тех, что не сумели спастись от потопа.

— Говорят, — опять вмешался в разговор молодой офицер дворцовой стражи, — голова у него полна удивительных замыслов, которыми он способен привести к скорой победе и осажденных в крепости, и осаждающих.

— Он безусловно пребывает в глубоких раздумьях, — сказал грек Ласкарис. — Быть может, изыскивает способ взвесить в каратах Дух Божий, в коем заключена Вселенная.