Иудея Христа. Рождение новой веры

Идея Павла приобщить массы язычников к адаптированному им еврейскому монотеизму появилась не случайно, и отнюдь не на пустом месте. Римско-греческий мир I века н. э. был уже готов к восприятию подобного монотеизма. Образование огромной Римской империи, объединившей в своих границах множество различных по своей культуре и развитию народов, объективно требовало единого религиозного культа, причем наднационального по своему характеру. Абсолютная власть императора, единая армия, общие для всей империи законы требовали той же степени унификации и централизации в области религии. Существование многочисленной категории «чтущих» или «боящихся Бога» среди наиболее культурной и образованной части римлян и греков свидетельствовало о растущей неудовлетворенности людей языческими богами и культами. Итак, не только политические и государственные интересы огромной империи, но и духовные и интеллектуальные потребности людей того времени заставляли их обратить внимание на еврейский монотеизм. Однако в иудейских национальных одеждах, под бременем трудноисполнимых законов Моисея, еврейский монотеизм не имел никаких шансов быть принятым в качестве государственной религии всей империи. Нужна была новая, наднациональная религия, которая бы опиралась на идею еврейского монотеизма, но без всяких иудейских национальных и исторических особенностей. Объективно римско-греческий мир нуждался в таком реформаторе, который мог бы приспособить монотеизм иудеев для государственных и духовных нужд величайшей империи Древнего мира. И такой реформатор нашелся. Им стал Павел, человек, принадлежавший сразу к двум мирам – эллинистическому и иудейскому. Правда, таких людей среди евреев того времени было очень много. Но Павел оказался именно тем, кто смог найти идейное обоснование для того, чтобы отсечь от иудаизма ровно столько, сколько требовалось для языческой массы Римской империи. Воскресение иудейского Мессии стало тем звеном, с помощью которого Павел соединил еврейский монотеизм с культурой античного мира. Если бы это не сделал Павел, это совершил бы какой-нибудь другой эллинизированный иудей, примкнувший к последователям Христа, например тот же Аполлос, ученый еврей из Александрии.

Если бы Павел не настаивал на отказе от законов иудаизма, то не исключено, что его проповедь о Христе, как о Мессии еврейского народа, могла быть со временем принята большинством иудейского народа. Однако тогда бы христианство исповедовал только еврейский народ, и эта религия не вышла бы за границы иудейской общности. Но апостол ради удобства язычников отказался от всей иудейской обрядности, традиций и обычаев, акцентировав внимание на проповеди единого Бога и Иисуса как Мессии (Христа) не только еврейского, но и всех народов мира. Эта универсальная, наднациональная идея, лишенная всякой иудейской национальной специфики, пришлась по духу язычникам, но оказалась непривлекательной для самих евреев. Последние предпочитали, чтобы эта хорошо им знакомая концепция Бога Израиля и еврейского Мессии была бы «упакована» в столь же привычные им иудейские обряды и ритуалы. За это выступали и ученики Иисуса. Но именно это обстоятельство, по мнению Павла, и делало иудаизм чисто национальной религией. Апостол же, отбросив все национальное из иудаизма, сделал его универсальной мировой религией – христианством.

Нет необходимости говорить об огромном и позитивном влиянии христианства на всю европейскую цивилизацию, которая может испытывать к Павлу только чувства исторической благодарности и признательности. Совсем иные последствия от революционной идеи Павла испытали на себе его соплеменники.